Читать книгу "Первичный крик - Артур Янов"

В моем излечении мне все больше и больше хочется выразить себя, не пользуясь корректными логическими построениями и упорядоченными языковыми моделями, полными предложениями, согласованием их с предложениями предыдущи

ми. Я и так совершенно испортился, стараясь что‑то почувствовать и, одновременно, дублируя переживание в мыслительные модели и лингвистические структуры.

Вторник

Сегодня Арт попытался заставить меня расплакаться, как плачут маленькие дети. У меня ничего не получилось. Я немного поплакал, но потом это чувство ушло. Я дергался на полу без малого три с половиной часа. Я пытался вернуться назад, в детство, описавшись. Ничего. Это был тупик. Ловушка. Если я описаюсь, то не смогу плакать, потому что выписаю все мои чувства. Если бы я кричал, то расслабил бы мускулы живота, и все бы опять‑таки ушло.

Но усилия все же не пропали совсем даром. Какие‑то инсайты у меня все же появились. Я чувствовал, как мать сердилась на меня за то, что я метался в кроватке и плакал. Я не мог этого выдержать. Мне хотелось спрятаться. Я воистину чувствовал, что значит, когда не хватает молока, и что значит, когда вместо молока заглатываешь воздух. Я чувствовал отсутствие любви в их американских готических лицах. От их холодного выражения мне захотелось спрятаться под кушетку. И я заполз под кушетку и закричал Арту: «Что еще вы хотите знать?» Я заговорил, как малое дитя, с трудом двигая губами и сюсюкая: «Они не дают мне плакать!» Я чувствовал, как далек от меня отец — как будто он выпрямился во весь рост и сказал: «Я буду заботиться о тебе, но не жди, что я буду твоим отцом». Я почувствовал, как он всегда прятал от меня свой член; я никогда не видел его голым. Маму я тоже ни разу не видел голой.

Когда все закончилось, я чувствовал себя до предела измотанным — я был измочален настолько, что не смог даже записать полный отчет о сеансе. Это все, что я могу написать.

Когда я был маленьким, я иногда заползал под кровать или под диван. Мне очень нравилось там, потому что только там я был один и мама не могла меня видеть. Я чувствовал себя таким свободным, и меня никто не видел. Сегодня я делал под

кушеткой то же самое. Теперь я все вспомнил, но раньше я не помнил об этой своей младенческой привычке. Я устал от ее злости. Поэтому я прятался там, где были одиночество, покой и любовь.

Моя поведенческая модель во время терапии типична. Сначала была мгновенная вспышка. Потом все пошло вкривь и вкось. Мне надо было многое сделать, со многим справиться, побороться. А на этом пути всегда неизбежны неудачи. Потом я стал неудержимо падать в свое прошлое, внутрь себя, до тех пор, пока не стал беспомощным маленьким мальчиком. Я не понимаю этого умом. Единственное, что я вижу — это то, что мое внимание отвлечено от того, что я действительно делаю и направлено на что‑то другое.

Среда

Сегодня я снова метался по полу. Я понял и прочувствовал, каким жестким было мое воспитание. Моему телу никогда не давали делать то, что ему хотелось делать.

Мое тело всегда держали в смирительной рубашке. Мне никогда не позволяли пинаться, молотить кулаками или кататься по земле. Я никогда не играл с матерью. Я никогда не сосал ее грудь. Мне кажется, что было так много вещей, в которых я отчаянно нуждался, но в которых мне было отказано.

Только сегодня я научился кататься по полу и играть. Но потом мы сыграли в ту же старую игру с желанием пописать. И мы не сделали того, что надо было делать всю неделю: вернуться к гомосексуальному страху, который посетил меня в субботу.

Четверг

Сегодня я ощутил страх — тот страх, который связан с гомосексуальностью. Все было лучше, чем в субботу, когда моя голова буквально раскалывалась на части, но страх был достаточно сильный, чтобы я понял, на что это похоже. Я вернулся назад, ощутив себя младенцем и почувствовал рядом маму, но

потом растерялся. Я не понял, надо ли мне разозлиться или надо начать хлопать руками по полу. Я решил окунуться в детство. И мне тут же захотелось писать.

Тогда я разозлился. Я долго кипел, как извергающийся вулкан. Я колотил подушку о подушку, стараясь отогнать маму и не дать ей власти над моим телом. Я кричал и ругался из‑за чувства сдавливания в кишках. Я продолжал в том же духе до тех пор, пока, к собственному удивлению, не обнаружил, что мне удалось справиться с моими кишками. Желание мочиться исчезло. С помощью гнева я овладел собственным телом! Мое неистовство помогло мне овладеть тем, что по праву принадлежало только мне — моим телом.

Пятница

Сегодня мы снова призвали маму и папу, и я снова почувствовал, каково мне было с ними, когда я был маленьким. Я рассказал Арту, что отец всегда был закрыт для меня, что его чувства — в очень малых дозах — доходили до меня только через маму. Рассказал, что у меня не было никого, как одиноко и плохо мне было в колледже, где никто не помогал мне ни делом, ни советом; рассказал, как я женился на такой ненормальной, как Филлис.

Потом мы стали обсуждать мои сомнения относительно дальнейшей работы в общественной школе. Мы дошли до того факта, что это была надежная, респектабельная, безопасная, гарантированная программа среднего класса, но мне хотелось видеть в гробу все программы. Я сказал Арту, что очень боюсь, потому что не знаю, каким будет мое новое «я», и я очень опасаюсь отдалиться от того «меня», которого я так хорошо знаю. Потом мне стало ясно, что мне придется отказаться от моей знакомой прежней личности, хочу я этого или нет, потому что, если я буду и дальше жить по программе, то останусь гомосеком, но я не хотел больше им быть!

Он спросил меня, чего я достиг за прошедшие две недели. «Я достиг моего прошлого и овладел своим телом», — ответил я. Он спросил, что я хочу делать дальше. Я сказал ему, что хочу

учить людей переживать — переживать, как за себя лично, так и за политику.

Я вернулся домой в самом возвышенном состоянии, я парил в эмпиреях, как воздушный змей. Меня действительно воспламенило сильнейшее побуждение что‑то сделать со своей жизнью — сделать что‑то значительное. Я понял, что секс, сигареты, спиртное, деньги или наркотики, и вообще ничто другое в том же роде, не смогут этого заменить.

Суббота

Сегодня в группе все опять началось с лежания на полу. После того, как несколько человек принялись плакать по своим мамочкам. Я страшно разозлился, потому что не мог вернуться назад, не мог, потому что мне некуда было возвращаться. Арт заметил, что я сижу, и заставил меня лечь. В слепой ярости я принялся колотить по полу кулаками. Потом я заорал: «Я сумасшедший! Почему они не дают мне плакать! Я хочу жить!» Арт подошел, и я сказал ему, что оторвался от них на двадцать лет и мне очень трудно вернуться к маме и папе. «Я могу поплакать по деду, — сказал я, — потому что он единственный любил меня и помогал мне». «Скажи им, что хочешь вернуться», — сказал Арт. И я сказал им. Что хочу вернуться к ним таким, каков я есть, что я хочу, чтобы они любили меня, как любил дед. Какие‑то краткие минуты я бесстыдно рыдал. Потом я рассказал Арту про дядю Мака, и о том, как дед морально уничтожил дядю Мака, когда тот захотел стать музыкантом, и как Мак возненавидел деда, а потом убил себя пьянством». «Точно также, как и ты убивал себя», — сказал Арт. «Но, по крайней мере, Мак, кажется, знал, чего хотел, я же пока не знаю». «Нет, — возразил Арт, — они тоже морально тебя уничтожили».