Читать книгу "На исходе лета - Уильям Хорвуд"

похожи на все, что они когда-либо слышали, так контрастировали с величием и Безмолвием Камня, были так неуместны среди зимних деревьев Высокого Леса, что, если бы перья вороны вдруг покраснели и оставили в небе кровавый след, это не показалось бы столь странным и зловещим.

Низкое гортанное пение, непонятные слова и перекрывающие их команды гвардейцев:

— Стоять смирно, здесь Хранители! Не шевелиться!

В этот момент на поляну скользнула элдрен Уорт и встала рядом с кротами Слова, выстроившимися у входа на поляну.

— Что происходит? — спросил было один из данктонских кротов. Гвардеец обернулся, раздался звук удара, стон, и все затихло. Остальные молчали.

Пение стало еще громче, и на поляну вышли Хранители. Все они, кроме Мэллис и Клаудера, были стары и медлительны и двигались не в ногу, что свидетельствовало об их высоком положении и значительности. Некоторые оглядывались, другие опустили рыльца к земле. Мэллис загоревшимися глазами взглянула на Камень, а потом, что-то шепнув Клаудеру, указала на Триффана. Слай расставил Хранителей рядом с тем местом, где Друл сторожил стариков, и отступил в сторону, ближе к Камню.

Так же внезапно, как началось, пение прекратилось, и повисла страшная, зловещая тишина. Меры, принятые к пытавшемуся заговорить, казалось, усмирили данктонских кротов, лишь один, оглушенный, что-то бормотал и вскрикивал, а одна кротиха тихо всхлипывала.

— Заткните эту тварь, — прошипел гвардеец.

— Не бейте ее, — прошептала одна из кротих, сама чуть не плача. — Она больше не издаст ни звука.

— Пусть только попробует! — прорычал гвардеец.

Из мрака за пределами поляны, откуда пришли сидимы и Хранители, выдвинулись две фигуры. Все, кроме Триффана, посмотрели туда, и данктонские кроты тоже, поскольку во всей сцене, помимо ужаса, была какая-то странная, завораживающая притягательность. Только Триффан не смотрел: он уставился в землю перед собой. Но его осанка говорила не о поражении и смирении, скорее о глубокой печали.

Потом из мрака появился Терц, а за ним, излучая власть и величие, с высоко поднятой головой вышел Люцерн. Он посмотрел на Камень, потом на Триффана у подножия.

— Это и есть крот Триффан? — спросил Терц у стоявшей рядом элдрен Уорт.

— Да, Двенадцатый Хранитель. Триффан Данктонский.

Люцерн шепнул что-то шедшему рядом Терцу. Опасения Двенадцатого Хранителя, что Камень может возобладать над кротами Слова, оказались напрасными. Между Триффаном и Люцерном возникла напряженность, и Люцерн чувствовал свое превосходство. Они стояли друг против друга, младший высокомерно смотрел на старого, а старый спокойно смотрел в землю.

— Значит, ты Триффан, — сказал Люцерн.

Триффан медленно поднял глаза и снова их опустил. В бледном свете шрамы вокруг его глаз превратились в непроницаемые тени. Он явно был опечален, но, гневается ли он, трудно было сказать.

— Это священная ночь, — проговорил Триффан, — и мы совершали обряд поклонения. Присоединяйтесь к нам.

На рыльце Люцерна появилась едва заметная улыбка.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он. — Взгляни на меня, Триффан Данктонский.

— Я знаю, кем ты должен быть, — ответил Триффан.

— Так смотри же на меня с гордостью! — воскликнул Люцерн.

Дал ли понять Триффан хоть намеком, что узнал его? Проявил ли хоть какую-то тень тревоги, надежды, удивления, ужаса? Нет. Что бы он ни ощутил, он не выдал этого, а только холодно проговорил:

— Я совершал немало ошибок, крот, но гордиться тобой — такую ошибку я не совершу.

Среди данктонских кротов раздался смех, это хохотал Хей, но его хохот был тут же пресечен тяжелым ударом, а у элдрен Уорт захватило дыхание от нанесенного будущему Господину Слова оскорбления.

— Освободи кротов этой системы, отпразднуй с нами Самую Долгую Ночь, хоть ты и иной веры. Не бойся нас, — сказал Триффан.

— Я твой сын, Триффан. Я — Люцерн Бернский, Я твой будущий Господин и пришел на свое посвящение. Приветствуй меня должным образом.

Гвардейцы хранили мертвое молчание, Мэллис смотрела с нескрываемым ликованием, Уорт, прикрыв глаза, молилась, и только данктонские кроты переминались с лапы на лапу и выражали одновременно удивление, замешательство, недоверие.

— Будущий Господин Слова его сын? Люцерн его сын?

— Мы рады всем кротам, Люцерн, кто бы вы ни были, какова бы ни была ваша вера, — сказал Триффан. — Мы всех приветствуем у нашего Камня.

Кроты, наблюдавшие за этой сценой, заметили, что Люцерн сделал паузу, прежде чем ответить; еще двое перевели взгляд с Триффана на Люцерна — Мэллис и Терц. Они увидели, что Люцерн раздражен, и знали — это вызвано не словами Триффана, а тем, чего он не сказал: он никак не отреагировал на признание Люцерна.

— Отрекись от своего Камня, — сказал Люцерн внезапно охрипшим голосом. Никогда еще четыре произнесенных в этом осененном благодатью месте слова не звучали так угрожающе и так зловеще, но и ответ никогда не звучал так категорично:

— Я не могу.

Сын — отцу, отец — сыну; Слово — Камню, Камень — Слову.

— Я заставлю тебя, крот.

— Ты не сможешь, Люцерн, — отвечал Триффан в первый и единственный раз. Это было произнесено тоном, каким отец говорит с сыном, но в его усталом голосе слышалось предупреждение, а не любовь.

Люцерн предпринял последнюю попытку:

— Теперь, в эту священную ночь, может наступить момент твоей величайшей гордости, Триффан Данктонский. Твой сын будет посвящен как Господин Слова. Именем Слова я заклинаю тебя: отрекись от Камня, и возрадуемся вместе!

— Крот, Триффан не отречется от нашего Камня, — донесся сзади голос Фиверфью, он звучал тепло, по-матерински, словно она говорила с подростком. — Он не может отречься от себя. Камень есть, и никто не может отрицать этого.

— Она права, — сказал Триффан, медленно отворачиваясь от Люцерна к Камню. Это движение означало окончательный отказ; некоторые говорят даже, будто двоих гвардейцев, стоявших рядом, потом казнили за то, что они допустили такое оскорбление будущего Господина. Но с того момента участь Триффана — и, возможно, остальных кротов — была предрешена.

Если Триффан намеревался вознести молитву Камню, ему не дали сделать этого. По команде Друла его оттащили в сторону, а Люцерн, пожав плечами, обернулся к Терцу и кивнул, и без дальнейших хлопот и препятствий началось посвящение Люцерна Бернского, Господина Слова, славного в своей вере, знающего все Двенадцать Истин.

Терц, Двенадцатый Хранитель, самый старший, произнес первые слова:

— Господин призван Словом трудиться со своими соратниками Хранителями и с сидимами как слуга среди