Читать книгу "Моногамист - Виктория Мальцева"

— Думаю, он скорее ждёт от нас поздравлений по поводу собственного брака, — негромко замечает Анна, подзывая официанта с вином.

— Что же ты друзей на свой праздник не позвал? — подначивает меня Джейкоб, а Кристен всё молчит.

— Праздника не было, вот и не позвал.

— Что же вы так… тихо женились! С Марком вместе могли бы закатить двойную свадьбу! Было бы здорово!

— Марк запланировал это мероприятие ещё два месяца назад, а у меня нет возможности и желания ждать так долго.

— Не важно, кто как женился, главное, чтобы все были счастливы, — просыпается, наконец, Кристен, и вполне себе бодрым голосом объявляет, — до дна!

Мы выпиваем вино, и я, помня о том, что сказал мне Марк, решаю расставить все точки над «i»:

— Крис, ты всё ещё злишься на меня? Считаешь виноватым в несчастьях Габи?

— Я не хочу обсуждать это здесь.

— Но нам нужно поговорить и уже давно, почему не сейчас?

— Можно и сейчас, но наедине. Это будет очень серьёзный, долгий и болезненный разговор.

— Хорошо, давай отойдём куда-нибудь.

— Пойдём, — Крис берёт меня под руку, и я послушно иду за ней.

— Куда мы? — спрашиваю.

— Марк позаботился о том, чтобы у гостей были комнаты для отдыха, или уединения, это уж кому что понадобится — воспользуемся одной из них, чтобы поговорить спокойно и начистоту, вдали от посторонних ушей и в тишине.

— Разумно, — соглашаюсь я.

Уже в лифте, поднимаясь на третий этаж, я чувствую приятное расслабление от выпитого вина:

— Хорошее вино, — замечаю, просто чтобы нарушить повисшую нездоровую тишину.

— Неплохое, — замечает Кристен. — Я взяла с собой бутылку, без алкоголя мне будет сложно с тобой говорить.

William Fitzsimmons — I Don't Feel It Anymore (JacM Chillstep Remix)

Кристен пришла в мою жизнь в тот день, когда мне исполнилось шесть лет.

Камилла, моя тётушка, решила устроить для молчаливого племянника вечеринку. Хуже события для меня придумать было сложно: детей я не любил. Вернее, не детей даже, а своих сверстников. Моя проблема заключалась в том, что жестокий детский мир сделал меня изгоем. Кем может быть мальчик, который не говорит? Верно: дауном, олигофреном, дибилом, ну в лучшем случае — придурком.

Улица не понимала и не принимала мой изъян, а у меня намеренное молчание незаметно переродилось в вынужденное. Я просто не мог разжать рта, испытывая перед коммуникацией панический страх, обусловленный тем, что все уже привыкли к тому, что я молчу.

Мой диагноз с 5 до 7 лет — мутизм психогенного происхождения, а именно отсутствие спонтанной и ответной речи при сохранённой способности разговаривать и понимать обращенную. Мой мутизм, если верить записям в архиве, возник на фоне депрессивного ступора. Иными словами, смерть родителей и сестёр повергла меня в состояние горя, настолько сильного, что я в нём застрял. Однако, случилось это не сразу.

В тот день, самый страшный в моей жизни, у меня, как ни странно, не было шока — была бесконечная внутренняя боль, которая усугублялась постоянными допросами полиции, медиков, соцработников… Сейчас, будучи уже сам взрослым, я задаюсь вопросом: они, представители всех служб, инстанций, отделов, что не могли просто переписать мои показания из протоколов друг друга? Неужели было так необходимо спрашивать одно и то же у убитого горем пятилетнего ребёнка?

Я замолчал, потому что не мог повторять снова и снова, как горели мои близкие в проклятой машине. Не мог отвечать на их идиотские вопросы, преследующие цель выяснить причину аварии, которая, по их мнению, скорее всего, крылась в ссоре родителей. Их вопросы меня убивали. Как часто родители ссорятся? Было ли такое, что твой папа бил маму? О чём они спорили в машине? Мама говорила плохие слова на отца?

Вот как отвечать на такие вопросы? И я замолчал. Молчал на дороге, молчал в больнице, в которую меня поселили на несколько дней, молчал в доме моей тёти Камиллы, хоть и оказался в более-менее дружелюбной среде. Мне не хотелось говорить. Ни с кем. Большую часть того времени, честно говоря, я и не сильно помню: реальность смешалась с моими фантазиями, потому что большую часть времени я проживал фантазируя.

Камилла всерьёз озаботилась моим состоянием. Детские психологи, психотерапевты и даже психиатры — мы обошли всех. И если бы я проглатывал всё то, что она мне давала, я б, наверное, насквозь прохимичился! Слава Богу, даже в том моём состоянии упрямство во мне не увяло, и, памятуя о том, как моя мама-испанка терпеть не могла лекарства, все их выплёвывал.

Кто знает, а может они помогли бы мне?

Помогли бы справиться с болью, тоской по самым близким и дорогим мне людям, помогли найти себе место в новом мире, где теперь у меня была совсем иная роль, иные декорации, но самое главное — смириться, понять и принять тот факт, что прежнего мира больше не будет, больше никогда не будет.

Может и помогли бы, но теперь я уже никогда этого не узнаю, потому что выныривать пришлось самому, без помощи лекарств, и помогли мне в этом люди — два таких человека, моя сестра Мария, и девочка с большими глазами по имени Кристен.

И эта девочка была первой и единственной на том празднике, кто улыбнулся мне. Искренне, широко и по-детски открыто. По-настоящему.

Она взяла меня за руку и вытащила в сад, где мы, сидя в беседке, лопали торт, наблюдая за тем, как ноябрьский ветер отрывает с клёнов последние оранжевые листья.

Кристен стала моим проводником в социум.

В следующий раз я увидел её после Рождества, в день, когда для Нью-Йоркской погоды выпал необычно обильный снег, и Камилла едва ли не пинками вытолкала меня вместе с дурацкими санками на улицу.

Это было более похоже на выброс белого кролика в клетку с крокодилами: я привычно сжался, насупился и приготовился принимать колкости и словесные удары «добрых» соседских мальчишек в свой адрес, рассматривая параллельно вариант «смыться и пропасть без вести».

Однако, ситуация имела неожиданный поворот.

— Хей, ребята, смотрите, у дауна есть санки! Интересно, он умеет на них кататься? Может, научим его? — раздаётся страшный глас главного моего мучителя — девятилетнего Дэвида, любителя мучить кошек и делать подлянки соседям. Однажды я видел, как он подпиливал розовые кусты возле нашего дома, но сокрушающейся тётке его не сдал, во-первых, потому что не разговаривал, а во-вторых, мне не нравились розы — такие красивые на вид и такие жестокие на практике. Разве могут быть у такой красоты шипы? — думалось мне тогда. Это подло! — был мой вердикт, и все кусты с лёгкой руки Дэвида засохли.

— Хееей, даунито, иди-ка сюда, сейчас мы тебя будем учить… — вторит мерзким голосом подпевала Дэвида Стивен, живущий через три дома от меня в семье адвокатов.

У меня уже сжимаются кулаки — отец учил, что мужчина должен уметь постоять за себя, но тут вдруг слышу хрипловатый голос, от которого у меня самого поползли мурашки по спине: