Читать книгу "Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман"

Его предложение большинство участников съезда в Мангейме отклонили, не желая оскорблять профсоюзы. Каутскому, прекрасно владевшему теоретической интуицией, дозволялось формулировать концепции, но в практической политике генеральный совет партии проявлял реализм. Отклонение резолюции Каутского означало победу профсоюзов. Но поскольку его анализ был верен, решение съезда свидетельствовало также о том, что в стране, где социализм пользовался значительным влиянием, сохранение существующего порядка для партии оказалось предпочтительнее борьбы за достижение главной цели. Еретическое изречение Бернштейна «для меня цель ничто…», похоже, стало принципом. После съезда в Мангейме повседневная деятельность партии стала носить более прагматический и ревизионистский характер, хотя на съездах и церемониальных мероприятиях по-прежнему повторялись марксистские стереотипы.

С ревизионизмом пришел и национализм. 25 апреля 1907 года, незадолго до открытия Гаагской конференции, в рейхстаге выступил депутат-социалист Густав Носке 59, речь которого, собственно, и положила начало формированию националистической тенденции в социал-демократии. «Буржуазная иллюзия» – полагать, что все социалисты выступают за разоружение, заявил депутат. Безусловно, они стремятся к миру в долгосрочном плане, но международные экономические конфликты, происходящие сейчас, препятствуют разоружению. Социалисты будут так же ревностно, как и джентльмены справа, сокрушать любые попытки других наций загнать Германию в угол. «Мы всегда требовали, чтобы у нас была вооруженная нация», – заявил он, изумив и порадовав коллег по партии и вызвав аплодисменты правых. Каутский с негодованием отверг его утверждения и, проявив исключительное мужество, провозгласил, что германские социал-демократы в случае войны будут считать себя прежде всего пролетариями, а потом уже – немцами. Тем не менее у Густава Носке появилось немало последователей.

В Германии, как и в Англии, стала модной тема войны между двумя странами. Ее подогревали и лозунги Военно-морской лиги: «Грядет война!», «Англия – наш враг!», «Англия собирается напасть на нас в 1911 году», и пангерманские заклинания: «Германии принадлежит мир!» В любой стране, когда начинаются разговоры о войне, у людей вдруг обостряются патриотические чувства. Они древнее, глубже, естественнее любых ощущений классовой солидарности, и их не так легко истребить даже с помощью коммунистического манифеста. К несчастью для мирового братства, рабочий осознавал, что у него есть отечество, как и у всех других граждан.

В своеобразном международном диспуте совершенно иную концепцию сформулировал заочный оппонент немца Носке французский социалист Густав Эрве, противник и милитаризма и патриотизма. Когда-то он был последователем Деруледа, но ударился в другую крайность и приобрел одиозную известность, заявив во время баталий вокруг судьбы Дрейфуса: пока существуют военные казармы, он желал бы видеть французский триколор только на навозных кучах в их дворах. Ему запретили работать учителем, возбудили судебное дело за подстрекательство к бунту, большой общественный резонанс вызвал судебный процесс, на котором его успешно защищал Бриан. Эрве эмоционально изображал patrie, родину, Молохом, захватывающим рабочих бронированными челюстями, в которых они проливают кровь друг друга, и вел идеологическую кампанию не только против армии, но и против страны, за что его снова судили и даже подвергли тюремному заключению. «На мобилизационные приказы мы должны отвечать восстаниями!60 – его заявления действительно казались подстрекательскими. – Все войны – дурацкие, кроме одной – гражданской». И на съезде французской социалистической партии в 1906 году, проходившем в разгар Марокканского кризиса, и на съезде партии в 1907 году ему удалось отразить эти сантименты в резолюциях. Все синдикалисты-интеллектуалы, обожатели Сореля, Бергсона и Ницше, восторгались его сентенциями. Они культивировали миф о всеобщей стачке, нисколько не думая о тех, кто должен ее проводить. Всеобщая конфедерация труда не участвовала в съездах СФИО. В любом случае всеобщая стачка предназначалась для целей революции, а не для предотвращения войны.

Жорес, главное действующее лицо партии, должен был снабдить съезд политической позицией. Твердо веря в то, что людям доступно создание хорошего общества, он видел в войне только смерть, не какое-то подспорье для рабочего класса, а лишь зло. Предотвращение войны вскоре станет его главной заботой. Долгое время Жорес считал всеобщую забастовку, предпринимаемую без должной организации средств и целей, «революционным романтизмом», тем не менее она оставалась для рабочего класса единственным инструментом, с помощью которого он мог продемонстрировать и применить свою силу для предупреждения войны. Жорес теперь был склонен поддержать идею всеобщей забастовки еще и потому, что для сохранения зыбкого единства СФИО важно было сделать некоторые уступки синдикалистскому крылу партии. Он понимал реалии не меньше, чем Бебель, но все-таки оставался идеалистом и разрешил проблему всеобщей стачки, придумав для себя формулу: если угроза войны действительно нависнет, то массы сами поднимутся и восстанут спонтанно, с достаточным накалом протеста и без какой-либо предварительной подготовки и организации. В данной области, очень серьезной, Жорес действительно, как сказали бы его критики, «думал своей бородой». Он согласился с текстом резолюции, менее четкой и ясной, чем у Эрве, но обязывавшей французский социализм использовать все формы агитации против войны, включая парламентские выступления, публичные митинги и демонстрации протеста, «даже всеобщую стачку и восстание».

Трудно сказать, Жорес на самом деле поверил или заставил себя поверить в то, что «неустанная агитация» даст свои плоды. И он не только призывал к агитации, а сам принимал в ней самое активное и непосредственное участие, выступая на митингах в поездках по стране. Тогда в Тулузе, Лилле, Дижоне, Ниме, Бордо, Гизе, Реймсе, Авиньоне, Тулоне, Марселе и, конечно же, в Кармо – фактически на любой железнодорожной станции во Франции 61 – можно было увидеть Жореса, сходящего с поезда с дорожным чемоданчиком в руках, «посланца мира». Он выступал и за рубежом – в Лондоне, Брюсселе и других столицах. В Англию он ездил с Вандервельде. Там они посетили Хатфилд 62, поместье Сесилов, заинтересовавшее его в гораздо большей мере, чем Оксфорд.

С той поры социалистов занимала в основном проблема войны и примирения противоречивых позиций Эрве и Носке. Она поднималась и на следующем конгрессе, состоявшемся в августе 1907 года и впервые проходившем на германской земле. Хотя рабочий класс Берлина и был бастионом социализма, партийные вожди не осмелились созывать конгресс в столице под носом у кайзера. Местом проведения конгресса был избран Штутгарт, столица Вюртемберга на юге Германии. В самом большом зале города собрались восемьсот восемьдесят шесть делегатов, представлявших двадцать шесть наций или национальностей. Можно упомянуть лишь некоторых, наиболее примечательных персонажей: Рамсей Макдональд из Англии, Де Леон и «Большой Билл» Хейвуд из Соединенных Штатов, Плеханов, Ленин, Троцкий и Александра Коллонтай – от различных российских фракций, госпожа Кама из Индии, «красные девы» Роза Люксембург и Клара Цеткин. Среди полиглотов-переводчиков блистала прежде всего Анжелика Балабанова, которую сопровождал «вечно буйный и по-бычьи самоуверенный молодой человек со смуглым лицом» – Бенито Муссолини 63. Для демонстрации силы социализма в день открытия конгресса, в воскресенье, за городом была устроена грандиозная манифестация. Отовсюду приехали рабочие с семьями, заполнив улицы, ведущие к полю, на котором были установлены для ораторов около дюжины трибун, покрытых красным полотном. Играли духовые оркестры, хоровые общества исполняли социалистические гимны, с привязанных аэростатов за всем происходящим бдительно следила полиция 64. К двум часам пополудни пятидесятитысячная толпа собралась поглазеть и послушать знаменитостей социализма, «проявляя необычайный энтузиазм, но и сохраняя полный порядок». Бебель, выступая, поздравил британский пролетариат с недавним блестящим успехом на голосовании, отметив с некоторой завистью: хотя, как это всем ясно, правительство и позволило Джону Бёрнсу стать членом кабинета, он уверен, что данное обстоятельство не повлияет на боевитость партии. Речь Жореса, произнесенная на немецком языке, была встречена оглушительными аплодисментами. Хотя Жорес и был способен запомнить немецкий перевод своей речи после одного прочтения и мог цитировать длинные отрывки из Гёте наизусть, известно, что он не владел немецким языком в достаточной степени даже для того, чтобы заказать номер в отеле.