Читать книгу "Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев"

на работу и дал инструкции.

— Стало быть, вы со мной в паре, — сказал Баской Нине, когда стали делиться на десятки.

И вот вдвоем и вместе с другими они разрушали старый буржуазный дом.

А между собой закладывали фундамент новых отношений…

Так мало-помалу, в сравнении с открытым, легким на всякое дело Баским, Леня, муж ее, стал казаться угрюмым и тяжеловатым. Баской — как солнце. Леня — как туча.

Временами Нина что-то неловкое чувствовала в своем поведении. Перебирала в памяти свои поступки. Их итог: связь с Баским потихоньку от мужа. Итог этот — глупый. И такой мизерный, мизерный, не стоящий внимания. Он нисколько не зачеркивал Леню и любовь к нему.

Получалась любовь к двум. Это не выдумка, а стихийное ощущение в себе раздвоенной (или, лучше, сросшейся) любви к двум. И вся ложь ее поведения перед Леней вытекала из этого ощущения: только самой бесстрашной ложью и можно было удержать около себя сразу двух. Но от этого не легче.

Нина спрашивала Баского:

— Как быть?

— А ты ему объясни все. Скажи, что любишь его и меня и, главное, себя. Я, лично, не возражаю…

Нина всякий раз с ним соглашалась. Но казалось, уже самое появление Лени несло впереди себя какую-то волну лжи, которая захватывала ее сразу с головой. А чуткие, колкие глаза Лени резали, как два отточенные клинка.

Баской вызывался даже сам с ним поговорить, по-приятельски, но Нина и слышать об этом не хотела.

— Зачем? Ты только лишишься меня! Он даже, может быть, согласится с тобой, но это будет на словах. Пойми, что ведь наши рассуждения — это одно, музыка слов, а человек, сам человек — это другое — это двуногая, тысячелетняя привычка. Тысячелетняя, нетронутая…

— Надо ломать старые рамки и преграды! Надо ломать привычки! Создавать новый быт! Прошлое прогнило и погибло! Не для того мы кровь на фронтах проливали, чтобы старое, привычное…

— А мне кажется, — кутаясь в шаль, сказала Нина (Нина была «зяблик»), — навыки человеческой жизни лежат глубоко, в самом кровообращении, в жилах, в кости, в корнях волос, в способности всякое новое под град новых слов пригнуть к самому, самому старому. Не из этой ли лжи происходит протянутое через всю жизнь людей искание вековечной правды? Но нет, я вижу, ты не понимаешь…

Услышав слово «вековечный», Баской затыкал уши, так как считал это идеализмом.

Обычно в этом месте стрелка их разговоров поворачивалась в какую-нибудь другую, бесспорную сторону.

Может быть, Нина боялась хоть чем-нибудь встревожить свою жизнь и куталась в теплую ложь, как в пуховую шаль.

А может быть, Баской, произнося перед Ниной речи, чувствовал, как они, речи-то, скользят по ее белокурой головке и где-то увязают. В косу, что ли, вплетаются?

Проводив Леню, Нина оделась скромно, но красиво. Внимательно, но бегло осмотрела себя в зеркало. Поставила перед собою стакан чая, но пить его не стала, а раскрыла учебник анатомии. Чтобы не скучно было ждать Баского.

* * *

— Страшное дело! — гремел Баской в гулких коридорах Свердловского университета (здание — бывший Шанявский университет), прохаживаясь под руку с девушкой в красном платке и с лицом цыганки. — Как же это возможен коммунизм без новой техники! Это невозможно! Почему? Да потому, что наша техника подходит к полному овладению такими стихиями природы, которые никак не разделишь на участки мелкой собственности. Возьмите — воздух, электризм (Баской сам выдумал это слово, потому что любил слова на «изм»: от них отдавало ученостью), радио и пр. Все это стихии коммунистические по сути своей и потому…

— Так, значит, по-вашему, выходит, — подозрительно спросила смуглая девушка, — что мировая революция без новой техники невозм…

— Да. Почти невозможна. Она победит только в том случае, если хотя бы у нас, в России, мы перейдем к производству, основанному на коммунистических силах природы, как электризм, как…

— По-моему — это фантазия, фантазия!.. Но возражать мне некогда (взглянула на часы). Бегу. Сейчас буду слушать про мировую революцию.

— Давайте лучше я вам про нее…

— Нет, нет, вы не так, не то…

Девушка метнулась к лестнице. Баской очутился между двух потоков студентов и студенток: одни устремлялись вверх по лестнице, другие — вниз.

— Сегодня? Вечер? — успел вдогонку смуглянке крикнуть Баской.

— Да.

— Где?

— Там же!

Вбегая по лестнице, девушка свернула свою тетрадь в трубку, и, чтоб ответ ее долетел только до Баского, она в тетрадочную трубку кричала как в рупор. И потеряла карандаш.

А Баской, постояв немного, выбежал на улицу.

И вспомнил про отца. Отец тут недалеко: на постоялом дворе, насчет продажи лошаденки. И стало черство на душе Баского. Хочешь не хочешь, надо идти на постоялый двор к отцу. Пошел. Оглянулся еще раз на университетское окно. Увидал там — а может быть, показалось — смуглое лицо цыганки. Махнул ей — или видению — фуражкой и поспешил к постоялым дворам.

Когда он в самом дальнем конце двора открыл грязную, войлоком обитую дверь, его сразил запах кислой шерсти, мокрой кожи, пота и махорки. В этот-то момент он вспомнил про Нину. Но вспомнив, сейчас же забыл. Запах постоялого двора властно говорил об отце, о захудалой лошаденке, о том, что, может быть, придется ехать со стариком в деревню. Придется, может быть, обмануть смуглую девушку и не прийти завтра и сегодня. И может быть, долго не придется ее видеть.

И так будет — и уже есть — грустно вспомнить про эти последние вечера, наполненные радостью от смуглой девушки и смутной тоской от белокурой ангельской Нины.

Так будет грустно в деревне, где домишки сжились друг с другом.

* * *

Несмотря на сравнительно спокойную погоду, внизу у земли, вверху был ветер. И аппарат слегка бултыхался в воздухе. Леня упорно набирал высоту.

Вот, должно быть, 800 метров, вот 1 000, вот 2 500, 3 000, может быть, даже больше. На барограф[21] Леня не смотрел.

Леня почти во всем руководился скорее инстинктом, чем доводами разума. Поэтому не только барограф, но и другие приборы, показывающие положение аппарата в воздухе, он игнорировал. А когда молодые летчики спрашивали его, как же он ориентируется в воздухе, Леня отвечал:

— По своему заду. Это самый надежный прибор, если вы в нем достаточно обострите ощущение того, дает ли аппарат сильный крен или начинает «капотировать»[22].

Может быть, в силу такого инстинктивного отношения к аппарату Леня как бы одухотворял его. Часто, берясь за гошисман[23], он говорил:

— Ну, смотри, братишка, выдерживай сегодня!

Поэтому же и малейший недостаток в моторе Леня чувствовал великолепно. Бывали случаи, что, забрав некоторую высоту, Леня опять спускался и заявлял механику: