Читать книгу "Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов"

— Пусть завтра похоронят этих нечестивых псов! И сровняют с землей! Папежники не люди! Чего вздумали: из киота драгоценные перлы выковырять! Ну я им покажу!

И показал! Ругаться над божественным ни один православный не позволит, а тем более — царь! Шляхта полегла почти сплошь. Андрея Мочаржевского на другой день поймали и расстреляли излука, а хлопу пана Страбского развалили голову шестопером. Маленькой худощавой польке удалось притаиться под телами иссеченных, но ее не пощадили: вытащили и убили ударом ножа.

За всей этой кровавой тризной внимательно наблюдал немец-опричник родом из Померании Альберт Шлихтинг, но о собственной роли в побоище он в своих записках предусмотрительно умалчивал. Впрочем, какой мемуарист сознается в преступлении, хотя преступлением стоит почитать одно присутствие при сем ужасном деле.

X

Ну да ладно! Новгородцев избил, облыжно обвинив в измене, Алексея Даниловича Басманова, соратника давнего, так или иначе умертвил, боярскую верхушку и князей родственной крови уничтожил, талантливых интеллектуалов, таких как Иван Висковатов и Никита Фуников, дотла истребил — оправдать нельзя, как пытался Сергей Эйзенштейн, прибегая к фигуре умолчания и иными способами искажая действительность, но понять цепь этих преступлений еще как-то удается: боялся, ненавидел, по-своему смотрел на будущее России и собственного уже не монархического, а тоталитарного, диктаторского режима — и массу добавочных причин отыскать можно, в том числе и религиозного порядка, однако зачем он князя Афанасия Вяземского жизни лишил — друга верного, давнего и незаменимого?! Неужто за то, что архиепископа Пимена предупредил князь о грозящей опасности? Или за то, что женился на сестре Никиты Фуникова? Да велики ли грехи человеческие? Ведь князь шагов к спасению пастыря не совершал. Просто напомнил старцу об осторожности. Нет, не велико преступление. И поначалу Иоанн колебался — какую участь приготовить тому, кого любил и кем якобы был уязвлен. Царь не прощал ни малейшего уклонения. В подобной неверности Малюта, например, никогда не замечался. Иоанн раньше княжеского брата уничтожил, затем жену — урожденную Фуникову — на воротах вздернул и холопов дворовых перебил. Вяземский не дрогнул, вел себя, будто ничего не случилось. Но когда Малюта послал за ним по приказу царя, выяснилось, что Афанасий Иванович скрылся. Через пару-тройку дней опричный голова Григорий Ловчиков, который и прежде доносил на своего начальника, вынюхал, что князь спрятался у близкого Иоанну человека, придворного врача Лензея. Один давно, выходит, готовил убежище, другой бесстрашно предоставил его. Вяземского схватили и передали в руки бывших подчиненных. Били князя палками нещадно по пяткам, вымогая денег, при стечении московского мрачно взирающего на экзекуцию люда. Истерзанный князь каждодневно платил требуемую сумму и указывал, где скрыты главные его богатства. И других будто бы своих должников втянул Афанасий Иванович в расследование. Не помогло!

— В железа его — и на Волгу, в посад Городецкий! — распорядился не моргнув глазом царь.

Дружба дружбой, а политика политикой. Однажды заколебался — нет тебе прощения.

В тюрьме князь и отдал Богу душу.

— Будет знать, как царю изменять! — сказал Малюта опричным слугам. — Государь пресветлый, живи тысячу лет!

— Живи и здравствуй, преблагий царь! — завопили громко в ответ опричники, надсаживая глотки (поленишься — пожалеешь).

Да, таков был царь! Таковы были подданные! Домысливая, перелагая и описывая все эти драматические происшествия, я постоянно возвращаюсь к характеристике эпохи, которую дал Карамзин, невольно страшась вступить со знаменитым писателем и историком в соревнование. Да как же не бояться! Хотелось прежде привести его слова, но что-то удерживало. Надеялся, что по-своему скажу, пусть не лучше, да по-своему. Законное желание скромного литератора. Немало бумаги извел, немало часов промучился, и признаюсь, впрочем без стыда, что не получилось того, о чем мечталось. Тогда позволил я себе, благо избранная форма романа располагает и даже подталкивает к тому, возвратиться вновь к классическому тексту, нарушив прежнее обещание, и в нем отыскать и объяснение, и отдохновение от терзаний, обязательных при моих занятиях.

«Таков был царь; таковы были подданные! — восклицает с болью за Россию и русских Николай Михайлович Карамзин, восславивший истинную свободу не менее, чем его современник Александр Сергеевич Пушкин. — Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иоанново гневу небесному и каялись в грехах своих; с верою, с надеждою ждали умилостивления, но не боялись и смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастия добродетели и что земное служит ей только искушением; гибли, но спасли для нас могущество России: ибо сила народного повиновения есть сила государственная».

Сегодня никто не осмелится произнести ничего похожего, а ведь в них — в этих простых и доступных мыслях — заключается и счастье, и трагедия, и величие России — удивительной и для живущих в ней прекраснейшей в мире страны, которая упрямо и болезненно расстается с трудным прошлым, вглядываясь в будущее даже и тогда, когда оборачивается назад.

За окном — рокочущая моторами московская ночь. Дыхание Карамзина освежает мой мозг и опаляет щеки.

Последние конвульсии

I

Малюта никогда не забывал, что Иоанн часто подвергает опале людей, которые оказались свидетелями его слабости и заблуждений. Он не прощал близким торжества над собой, а когда ошибка становилась явной, надо было притвориться, что она несущественна, случайна и не влияет на складывающуюся обстановку. Однажды ныне отосланный на Север боярин Алексей Данилович Басманов упрекнул царя в нераспорядительности:

— Не промедлил бы ты, пресветлый государь, с посылкой стрельцов на Оку, не имели бы мы сейчас татар под боком.

Иоанн ничего не ответил, но посмотрел на Басманова исподлобья. Взгляд был пронзительным и злым. Позже в беседе с Малютой царь заметил:

— Басманов — воевода смелый и опытный. Расторопности ему недостает. Не подтолкнешь — замешкается.

Малюта тут же воспользовался открывшейся перед ним возможностью, тихо произнес, наблюдая за реакцией царя:

— Любит других ругать, а сам в Ливонию опаздывал к месту сбора. Опричных голов распустил и угодников вокруг себя развел. Зато возки барахлом доверху набивает!

Но сейчас Малюта сообщит Иоанну нечто из ряда вон выходящее, нечто затрагивающее самые сокровенные струны.

— Таубе и Крузе сбежали! — воскликнул он, вихрем влетая в покои царя.

Редко он позволял себе нарушить устоявшийся церемониал, но нынче Иоанн остался в одиночестве. Кроме Малюты, у него нет опоры, и шеф опричнины не сдержался.

— Таубе и Крузе сбежали! Верил ты им, пресветлый государь, а они тебе — нож в спину! Мало того, что сбежали по предварительному сговору с собакой Жигмонтом, так еще Дерпт погромили мятежом, немчину Розену посулив златые горы! Опричников перебили и стрельцов — видимо-невидимо!