Читать книгу "Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева"

Болезни, описанные княгиней в мемуарах, похожи друг на друга – они возникают на нервной почве, сопровождаются дрожью и вызывают крайнюю слабость, так что выздоравливающий еле двигается. Так выглядели спазмы самой Дашковой. Полагаем, что через других она говорит о себе. По ее словам, уход за чтицей задержал отъезд на неделю, обратное путешествие заняло девять дней. Значит, Екатерина Романовна тронулась в путь вскоре после получения письма Павла Михайловича из Киева. Вероятно, этого послания она и ждала.

Тогда же сын отбыл в столицу. Перед отъездом он написал матери: «Я нахожусь в неописуемо трудном положении: я потерял последние остатки здравого смысла… я поминутно ожидаю или выговора, или чего-нибудь похуже. Самое малое, что я сейчас могу сделать, это целовать ноги самой лучшей и самой обожаемой из матерей. Я уже не говорю о ваших последних благодеяниях… Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Вас за все, что Вы для меня сделали? …Мне бы хотелось быть крестьянином Коротова, чтобы наслаждаться возможностью видеть Вас и служить Вам»{1043}.

Какая перемена! Что же княгиня сделал? О каких «последних благодеяниях» речь? О выкупе ярославских земель за 7 тыс. рублей, которые опальная Дашкова сумела найти, даже пребывая в ссылке.

Но за все надо платить. После поездки ко двору и службы на новых должностях, возложенных на него Павлом I, князь Дашков к жене не вернулся. В октябре 1799 г., рассчитываясь с новыми долгами сына, княгиня писала брату: «Уж конечно не я удерживаю его вдали от его недостойной супруги; она, очевидно, не обладает особенной притягательной силой для него. Пока я приготовила 24 000 для уплаты его долга по артиллерии»{1044}. Действительно, в этом году Екатерина Романовна отдала в общей сложности 33 тыс. рублей по векселям сына{1045}.

Но и она была ему кое-чем обязана. Новый император принял Павла Михайловича исключительно хорошо. Они даже обнялись на вахтпараде – случай из ряда вон выходящий. В апреле 1798 г. князь был произведен в генерал-лейтенанты, назначен военным губернатором Киева, инспектором пехоты Украинской дивизии и шефом Киевского гренадерского полка.

П.В. Завадовский писал другу Семену Воронцову в Лондон, что его племянник совсем зазнался от императорских милостей: «После первых дней не я, а он меня не узнает и не видит». Впрочем, Завадовский признавал, что «бытность здесь полезна была и ему, и матери»{1046}. Используя благоволение императора, Павел Михайлович испросил для опальной княгини смягчения режима. Государь позволил Дашковой бывать в Москве, когда там нет августейшей семьи.

Таким образом, собственно ссылка продлилась для Екатерины Романовны два месяца – январь и февраль. Затем последовало то, что правильнее было бы назвать высылкой, т. к. княгине не разрешили жить в Петербурге и Москве – она путешествовала то в Андреевское к брату, то в свое белорусское имение Круглое. Наконец, в апреле 1797 г. получила позволение вернуться в Первопрестольную.

Но и во время особо суровой ссылки в Коротово в имущество Екатерины Романовны не подвергалось ни конфискации, ни какому бы то ни было ущербу. В дни коронации в ее доме на Большой Никитской должна была разместиться рота солдат. Управляющий открыл офицерам только флигеля, сославшись на приказ хозяйки запереть основное здание, пока ее нет. Мебель и имущество княгини не пострадали, но главное – приказ ссыльной действительно был воспринят как запрет и не нарушен{1047}. Если приведенный случай не вызвал у читателя удивления, значит, он плохо помнит недавнюю реальность. При самом деспотичном из государей Российской империи Павле I уважались права ссыльного на собственность.

В марте 1798 г. император повелел Сенату прекратить отпеку матери над Анастасией. Брату княгиня писала о «непонятном указе», который якобы отвечал на ее просьбу. Просьбы она не подавала. Есть все основания предполагать, что, хлопоча за мать, Павел Михайлович не забыл и сестру. После чего Щербинина посчитала себя свободой, уехала и старалась посылать Екатерине Романовне весточки как можно реже. «Я чувствую такое отвращение ко всему и к жизни, – сетовала княгиня, – что с удовольствием ожидаю свой близкий конец»{1048}.

Гостья из Корка

До конца было еще далеко. 11 марта 1801 г. заговорщики убили императора Павла I. На престол вступил его сын Александр, обещавший править «по уму и сердцу бабки Екатерины». Такие перемены не могли не обрадовать княгиню, она написала молодому монарху восторженное письмо: «Вы, милостивый государь, знали мою бескорыстную личную преданность бабушке вашей… льщусь также, что изволили знать мою к вашему величеству еще с младенчества… любовь… Если бы телесные силы мои дозволили, я бы не мешкав повергла себя к стопам вашим, но лета, а паче печали, придвинули меня к дверям гроба»{1049}.

«Дряхлая старуха из уединения» была приглашена в столицу, ей предложили занять прежние должности при дворе и в Академии наук. Ее брат Александр стал канцлером, Н.М. Карамзин неодобрительно назвал его «атаманом шайки» молодых друзей царя, обсуждавших либеральные реформы.

Казалось, с зорей новой эпохи должна была воспрянуть и Дашкова. Но она прожила свой век, болезни не позволяли с прежней энергией браться за дело. К тому же не все происходящее вокруг нравилось княгине: «Петербург сильно изменился со времен императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы». Однажды в доме Александра Романовича горячо заспорили о временах Екатерины II, царицу обвиняли во всех смертных грехах. «Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь не сумею описать, – вспоминала княгиня. – Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью». По словам княгини, критики «не умели отличить злоупотреблений, которые князь Потемкин допустил в военном деле и недобросовестности или невежества исполнителей, от чистоты и глубины намерений императрицы»{1050}.

Стоит ли верить в искренность княгини? А почему нет? Колкие замечания по адресу императрицы не отменяли главного. Пороча покойную государыню, порочили дело жизни Дашковой – переворот 1762 г. Порочили ее самою. Если Екатерина Романовна и не произносила в действительности речи за столом у брата, то мемуары были для нее полем реализации упущенных возможностей.