Читать книгу "Безумие - Елена Крюкова"

Он берет ее руку. Берет под порывами дикого ветра.

И держит крепко. Очень крепко.

Боится выпустить.

– Анна Ивановна… мне… очень страшно… где все?

Она глядела жалко, кротко.

– Где – люди?!

Нянечка разлепила губы.

– В земле… и – на небе…

– А на земле?!

– А на земле – только мы.

– Одни?!

– Ох, Ян Фридрихович…

И тут он ссутулился. Упал на колено. Уменьшился, усох. Голова его оказалась под подбородком Анны Ивановны; и этот маленький Боланд искал у нее на груди пристанища, искал прижаться к ней, поплакать ей в халат, покрыть поцелуями эту сморщенную старую шею, эти круглые морщинистые щеки, эти уши со смешными старинными сережками в виде серебряных, крошечных летящих голубей.

Она поняла. Руки из его руки не вынимая, другой рукой обхватила его голую, без врачебного колпака, голову и крепко, рывком прижала к своей груди.

Грудь старухи. Грудь матери. Боже, как тепло. Как можно все забыть. Все.

– Анна Ивановна…

И снова она поняла.

Это ее настоящий сын. Наконец. Вот он. Он пришел. Он просто вырос. Он наделал в жизни ошибок. Но он не виноват. Виновата елка. Это она одна виновата. Она колючая. Она слишком жестокая. Она изранила ему все руки! Всю душу!

И надо пригреть. Приласкать. Надо согреть навсегда. Надо греть все время; не остывать; бросать дрова в печку, всегда. Перестанешь бросать – зимой замерзнешь. А у нас ведь, в стране нашей, вечная зима.

– Сынок…

Вторая стена упала, обвалилась бесшумно.

Пол затрещал под ногами.

Ломался, раскидывался в стороны зубцами чеснока старый паркет. Елка моталась уже голая, без единой игрушки. Все осыпались вниз. Превратились в свет, в блестки.

Трещина шла через пол всего зала, как через льдину. Льдина заваливалась набок.

– Сыночек…

Привязанный к потолку комель оторвался. Елка полетела вниз, прямо на капитана и старуху. Порыв ветра отнес ее чуть вбок. Она рухнула рядом с ними, ожгла их зелеными колючками.

– Прости… Я ее… плохо… привязал…

– Это ничего… мы дома… новую поставим…

– А дом?.. Какой дом?.. у нас его…

Хотел сказать: не будет никогда, но Анна Ивановна опередила его, заткнула ему рот рукой, загоняя внутрь него страшные слова, и сама зашептала, склоняясь низко, щекоча седой прядью небритую, в сизой щетине, щеку:

– Да наш дом везде…

Он изумился: и правда, везде, где хочешь можно дом поставить, как это я раньше не догадался?! – и на земле, и под землей, и на облаке, и на льду, и на снегу, и в степи, и на болоте, и среди звезд, без разницы, все равно, лишь бы была мать, был сын и была печь, и была сковорода, и был чайник, и была – любовь.

Припал головой к груди матери. Шептал ласковое. Анна Ивановна все гладила, гладила его голову. Потолок тоже дал трещину. Зеркально отразил пол. Пол и потолок поменялись местами. Перевернулись. Елка упала на потолок. А может, вросла комлем в пол. Потолок разверзся, и Анна Ивановна и Боланд стали падать туда, о чем они никогда не могли подумать без страха; а теперь было не страшно, ведь их дом был везде, и внутри бесконечного падения тоже. Они падали, обнявшись, а земля расступалась под ними, разлетался ночными огнями черный город Горький, а может, великая красная Москва, а может, ледяной Магадан или снежная Воркута, и далеко внизу, под ними, падающими, стоял художник в тельняшке, он смеялся, зажав в зубах кисти, и быстро, быстро двигал ими по маленькой, величиной с дамское зеркальце, картонке.

И в зеркальце сполна отразилось все, что могло отразиться и что не могло, все, что было и что будет; и шептала мать на ухо сыну, утешая, развлекая, веселя: а вот мы с тобой, сынок, спечем мазаный блинок, пригласим поесть кота, ох кота-воркота! У кота-воркота была мачеха лиха. Она била кота поперек-вдоль живота. Она била кота, приговаривала: не ходи, коток, по чужим да по дворам, не качай, воркот, чужих детушек! Зачем, котик-коток, взял залез на шесток? Ты залез на шесток, съел из крыночки творог! Крыночка скатилася, на куски разбилася… Ах ты котик-коток, ты росточком с вершок! Приходи к нам ночевать, мово Янушку качать… Мово Янушку качать… песни старые спевать…

Летели. Ветер держал их на ладони. Психиатрическая больница № 1 осыпалась, оседала вниз, издалека они видели, как она быстро, мгновенно превращается в пепел.

Это не пепел. Это снег.

Это не снег. Это тонкий лед.

Он затягивает черную воду.

По воде идет ледокол. Он, переваливаясь с боку на бок и с носа на корму, колет крепкий толстый лед. Корабль ведет матрос-рулевой. У него светлая улыбка и набитый на запястье маленький синий якорь. Он опытный моряк. Он доведет.

* * *

– Маш, подбрызни мне еще чайку. Стоп, хватит.

– Пей вода, ешь вода, срать не будешь никогда!

– Ах, хороши пирожки Зоя Ефремовна принесла! Зой, а Зой, тебя хвалим!

– А вы не хвалите, а жрите.

– М-м-м-м, вкуснотища!

– Всегда домашнее вкусней казенного.

– Не скажи, у нас тоже поварихи хорошо стряпают. Обе. И Клава, и Дуся.

– Ах, Дуся, я ужруся.

– Что зубы скалишь?!

– Я и ем, и смеюсь!

– Не подавись!

– Не подавлюсь.

– Маш, еще чайку!

– Ида, ты просто горьковский водохлеб!

– Вода дырочку найдет.

– Ха, ха. А денек-то сегодня!

– Да! Загляденье! Солнышко! Давно не было. Уж забыли.

– Девчонки, а вы знаете о том, что в десятую палату – Марсианин приходил!

– Да ну тебя! Иди ты!

– Век воли не видать! Зуб дам!

– Кончай зубоскалить! Как приходил, его же в морг свезли! Ожил?!

– Не-а! Призрак!

– Призрак коммунизма.

– И все в штаны наклали.

– Типун тебе на язык! Ты коммунизм-то не трогай! Грязными руками!

– Грязным языком, хочешь сказать.

– Мне вот эту жалко очень. Ну, из девятой. Которая с крыши кинулась. С тем рыжим, бородатым.

– А, эту? Касьянову!

– Да. Касьянову. Много мы тут с ней возились. И все не в коня корм.

– Да. Сколько лекарств на нее одну перевели. Ужас.

– Машуль, брызни еще чаечку, а?

– Лопнешь!

– А что, жалко?

– Да не жалко! Только холодный уже! Дай разогрею!