Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

— Есть, — сказал Северин, отчаянно почувствовав свою наивность. — Две сотни телеграмм Предсовнаркома Ленину. Прорвал, разгромил, захватил — Леденев, Леденев, Леденев. Его это сила. Сам себя подпирает.

— Ну, милый мой, — освобожденно рассмеялся Сажин. — Да это, может быть, и есть его наиглавнейший грех, никак не искупимый. Что он сам себя держит. У нас сам себя держал только царь — за это его всем народом и уволили. А нынче уж никто не может быть сам по себе. Теперь уж надо прислоняться к большинству.

— Как вам угодно, — отрубил Сергей. — Только ко мне не прислоняйтесь больше, будьте так добры, — и дернул плечом, отпихивая эту нестерпимо привалившуюся мразь.

— Вы, может, меня и ссадите тут же? — осведомился Сажин ласково, не торопясь отодвигаться. — Напрасно, Сергей Серафимыч. Вы ведь и сами, если разобраться, нечисты. Об офицере том, лазутчике, не сообщили никому. Что он его, он отпустил. Выходит, покрывали. Да это еще полбеды, а что вы скажете о вашей… подруге сердца, так сказать? Да-да, о товарище Мезенцевой?

— А то, что хоть слово еще… — сказал Северин с сердцем в горле.

— Так ведь придется, милый мой, — вздохнул сострадательно Сажин. — Откуда она, сиротиночка, в солдатском нашем бардаке взялась? Цветочек-то оранжерейный — в степях такие не растут. Чтоб такая по собственной воле к чумазым мужикам прибилась и грубое их обхождение терпела? Жила-была себе в Саратове, где никакая вошка к ней не липла, и вдруг на тебе — в грязь, в бездомовье, в кровя. Солидарность с трудящимся классом проснулась? А может быть, сбежала от чего-нибудь такого, к чему ее тот самый класс приговорил? Ну вот и выходит, Сергей Серафимыч, нашли себе зазнобу, а кто она такая, и не знаете. От кого сирота. А может, и не сирота? Она ведь, я так уяснил, по матери покойной Мезенцева, а по отцу-то, может быть, такой фамилии, с какой у нас и вовсе жить нельзя.

Сергей почувствовал себя спеленатым, безруким и вдруг тупиково забившейся кровью, животным нутром догадался, что Леденев на его месте просто бы убил — таким же безраздумным, естественным движением, каким раздавливают ядовитых пауков.

Сажин был не один, за ним стояло право партии подозревать и очищать свои ряды от сорных элементов, за ним стояла классовая правда, и Сажин, сделав ее ложью, мог действовать ею как скальпелем. Держать Северина в руках через Зоину жизнь.

Сергей впервые Леденеву позавидовал и до удушья пожалел, что не может им стать. В тот же миг ему сделалось страшно — такую цельную готовность и даже лютую потребность встать на сторону леденевского самостояния ощутил он в себе.

XLII

Апрель 1918-го, Сальские степи, Область Войска Донского

С неуловимой быстротой преображалась степь. Вчера еще сияла сахарно-голубоватыми валами не стаявшего по ярам и балкам снега — и вот уж повивалась нежным куревом, текла, переливалась в струях марева на горизонте. Вчера еще сосущая глаза тоскливой наготой, необозримой мертвенной пустынностью, в сединных космах прошлогоднего, полегшего под снегом ковыля, с щетинисто-переплетенными шарами перекати-поля, собирающими милостыню в бесплодных, как камень, пределах, сегодня уж таинственно, туманно зеленела.

Земля дышала нарождающейся нежностью, чистотой, вечной юностью новой травы — даже острые жала верблюжьей колючки были мягки и свежи. А на все гуще разливающейся в горизонтах малахитовой зелени там и сям, облаками, как во сне, зацветали фиалки, изумленно, доверчиво открывали на мир голубые глаза, а вдогонку, на смену уже распускались, алой мглой заливая всю степь, как девичьим румянцем, тюльпаны. И посреди всего вот этого сокрушительного изобилия трав и цветов, прикрепленных корнями к земле, одни лишь люди — маленькая кочевая армия — не находили себе места и покоя.

Едва вставали лагерем у нового зимовника, втыкали в землю белые отрядные значки с засаленными золотыми вензелями «О.В.Д.», едва замирали, подавленные красотой и томительно-сладким молчанием вековечной степи, как тотчас же невдалеке, заявляя права на их жизни, разбивали кристальную тишь красноармейские винтовочные выстрелы и со злобной настойчивостью начинал стрекотать пулемет.

Халзановская полусотня — то в арьергарде, то в разъездах. Соединенные отряды вольных казаков под началом походного атамана Попова, непрестанно петляя, идут на восток, чтобы внезапно повернуть на север, к Дону — из дикой калмыцкой степи к большим многолюдным станицам. Мало сильных боев — словно в разных стихиях продвигаются к Дону поповцы, и плывут вслед за ними красноказачьи сотни Голубова, словно чья-то рука не пускает последние в полный размах, не дает навалиться всей массой и пойти на плечах убегающих. Когда бы не царицынские части, сформированные из рабочих, давно бы уж оторвались.

Нет боя — и сознание Халзанова туманится, течение мыслей дробится на два рукава, как слитная казачья лава в вентере с подводкой.

Опять перед глазами те повешенные. К зимовнику Трубникова вернулись офицеры, ездившие на переговоры с красногвардейским командиром Тулаком, а вместе с ними прибыла и делегация от Тулака — двенадцать человек мастерового и мужицкого вида, кто в кожаных тужурках, кто в солдатских шинелях. Халзанов не знал, о чем те говорили с атаманом. А может быть, и вовсе никакого разговора не было и один только вид комиссаров, приехавших сулить ему пощаду, довел генерала Попова до бешенства.

У саманной казармы табунщиков — вот и сгодилась старая ветла — соорудили виселицу. Захлестнули веревками нижнюю толстую ветку и спустили к земле две петли. Казаки, юнкера, офицеры табуном запрудили окрестность. Мучительное любопытство, неразрешимое брезгливое недоумение толкнуло к виселице и Матвея.

Казнили пятерых — парламентеров! — из двенадцати. Остальных, «мужиков», отпускали, а эти были «комиссары», хотя Матвей, как ни приглядывался, не мог провести между теми и этими грань — такие же мослаковатые, кирпичного оттенка лица, моренные и кованные прежним трудовым житьем, такие же черные руки с заскорузлыми пальцами. Лишь один, долговязый, с французской бородкой и неестественно обыденно прищуренными на солнце глазами (как будто собирался улыбаться солнцу еще долго), был явно ученого вида — не то путейский инженер, не то старший мастер, поднявшийся из слесарей.

В первой паре босых, раздетых до исподнего приговоренных один, широкогрудый, крутошеий, вдруг уперся и яростно дернул плечом, стряхнув с себя толкающую руку, как будто говоря: «Но-но! Не пихайтесь я сам», так твердо и даже надменно шагнул к раскидистой ветле, что Халзанов подумал: а не тех ли одних отделили, кто всем видом своим выражает готовность быть убитым и пытаным, кто заведомо знал о ждущей их у казаков возможной смерти и давно перешел ту черту, за которой ничего уже не страшно? Но второй раскорячился, сник и сломался в коленях, выкрикивая: «Нееетеава-а-а! Ышто!» — утробный рев младенца, вынесенного на мороз, со взрослой силой рвался из него.

Хорунжий Талызин и какой-то еще, незнакомый Матвею урядник поволокли его к ветле: чертя безжизненно провисшими ногами землю, он дико кособочил голову, закатывал глаза, по-детски воротя зареванно-распухшее лицо от виселичной петли.