Читать книгу "Я вам не ведьма! - Эйта"

У Бонни из кармана выглядывала Царапинка. Эта черепашка символизировала мою судьбу, если Щиц все-таки не придет. Как я не старалась, я не могла увидеть ничего привлекательного в ее морщинистой шее или якобы утонченно-расписном панцире, по твердости напоминавшем ногти стариков. Черепахи с рождения символизируют старость. Даже смешные черепашата ковыляют, как маленькие старички.

Да, Щиц — горбун, и не то чтобы от разглядывания его перекошенной спины можно было получить больше эстетического удовольствия, чем от общения с Царапинкой. Но он человек.

Даже самый некрасивый человек не вызовет у меня такого отвращения, как вызывают животные. Хотя мертвых животных я предпочитаю живым: к Каркаре я почти привыкла. Наверное, потому, что она для меня скорее диковинный магический механизм, лишь по недоразумению сделанный из костей и перьев, когда-то принадлежавших живой птице.

Впрочем, я навострилась скрывать свое отношение. Еще дома, когда мне показывали котят, слепо тычущихся в живот довольной кошки, или хорошо сложенную борзую, я прекрасно научилась разыгрывать восторг.

Даже Бонни вряд ли догадывалась о моем настоящем отношении к Царапинке. Я ведь погладила черепаху по панцирю и повосхищалась алыми глазками этой божьей твари.

Где же Щиц?!

— Выдохни, — Бонни похлопала пеня по плечу, — выдыхай давай. До нас очередь дойдет не скоро. Успеет он. Вон, пейзажи посмотри, красиво же.

Что красиво? Холм как холм.

Как городской житель я знала три вида растений: трава, кусты и деревья. Тут была только трава. Надо же, я и не замечала: на самом деле трава — она разная! Мы двигались вперед по протоптанной очередью тропинке, все выше и выше, держась от остальных девчонок на расстоянии двух локтей.

Это было удобно — все уже давно разбились на группки, и совершенно не горели желанием общаться с кем-то другим.

— Вот это, — пояснила Бонни на мой немой вопрос, — горошек мышиный, а еще бывает… — она чуть задумалась, — неважно… А вот… — она сорвала длинный стебель и протянула мне колос, — Ежа сборная. Ее еще называют ежа сборная-разборная, — она двумя пальцами провела по стеблю, легко смахнув мохнатую головку, — вот так. Знаешь, что странно?

Каркара на ее плече склонила голову, готовясь внимать. Ну, хоть кто-то слушал.

— Что? — я наконец-то нашла в разнотравье знакомый цветок: одуванчик-то я в состоянии узнать!

Когда Бонни сказала мне выдохнуть, я стала искать, на что переключиться. Возможно, слишком увлеклась. Для того, чтобы не начать игнорировать ее, мне приходилось прилагать определенные усилия.

— Сейчас весна. Должна цвести мать-и-мачеха, ну одуванчики, ладно… А тут лето…

— Странно, что солнце четыре часа садится, — пожала плечами я, старательно отдирая от рукава платья какой-то цеплючий шарик.

— Это репей. В нормальном месте он бы и не зацвел еще, — буркнула Бонни, которой надоело смотреть на мои мучения, — вот как этот, — она ткнула пальцем в на вид колючий фиолетовый цветок, и для этого ей даже не пришлось нагибаться, — почему они не сделали нормальную дорожку?

— Мне тут нравится, — возразила я, — мне нравится, что тут есть на что отвлечься.

— Это все мое пастушье прошлое, — пожала плечами Бонни, — не вижу в траве ничего необычного. Трава и трава. Я вообще не про нее говорила. Смотри, вон там…

— Белые камни?

Растрескавшиеся от времени глыбы белого песчаника чья-то мощная рука расставила по кругу. Очередь огибала их по широкой дуге. Никто бы не признался, но было в них что-то зловещее.

Они были неправильной формы: над ними веками работали дождь и ветер. Я не понимала, чего такого замечательного Бонни в них нашла. Камни и камни. Стоят кучкой, как хмурые вояки, будто пойдут сейчас строем войной на гору-великана, в которой им не победить… Очень сомневаюсь, что у Бонни такие же ассоциации.

Закат окрашивал их в красный.

— Ты чувствуешь эту мощь? — спросила Бонни, вся, от кончика мышиного носика до мысков казенных туфлей, вытянувшись в струнку.

Клюв Каркары тоже был обращен в сторону… кажется, такие группы камней называют кромлехами… кромлеха. Как стрелка компаса всегда обращена к железу.

Но я не ощущала мощи. Мне было слегка не по себе, когда я на них смотрела, и все.

— Нет, — честно призналась я, — вовсе нет.

— Знаешь, — Бонни немного помедлила прежде чем говорить, — я вот знаю, что дает мне силу. Лес, земля — не прирученная, дикая, такие вот вещи… Но что дает силу тебе? Почему ты здесь?

— Я не знаю, — ответила я, не задумываясь.

Солгала, конечно. Но чуть-чуть. Пожалуй, такое называют лукавством. У меня были догадки.

Возможно, ярость или растерянность. Возможно, я слишком зациклена на себе, чтобы брать силу откуда-то еще.

Мне достаточно нескольких дней на новом месте, чтобы ясно понять: ведьма из меня получится аховая, слабенькая. Я не чувствую всего того, что так легко улавливает Бонни, я даже плиту разогреть не могу, хотя Бонни говорит, что достаточно всего лишь чуточку сконцентрироваться. Единственное, что доказывает: да, я что-то умею — это замертво упавшая в родительском доме кухарка.

Плохая была идея. Возможно, чтобы обрести могущество, мне придется научиться ненавидеть так, чтобы рядом со мной кровавые камни казались слепыми кутятами, как бы бессмысленно это не звучало. Но разве может обычная девчонка стать могущественнее природы? А иначе мне никогда не превзойти таких, как Бонни.

Я никогда не была чувствительна, но именно в чувствах я однажды смогла подчерпнуть хоть немного силы.

Разве смогу я когда-нибудь так ненавидеть… или так любить, чтобы хотя бы и для разогрева плиты мне нужно было «всего лишь чуточку сконцентрироваться»?

Вряд ли.

Я не умею толком ни того, ни другого. И концентрироваться тоже.

Тетенька не очень долго думала, отдавать ли меня сюда. Я — ее билет в преподавание. Она, наверное, соскучилась по правильным девочкам, что впитывают шенский, как губки.

Папенька и не думал, что можно отказаться меня отдавать. Папенька не любит вещи, которые не может контролировать — я унаследовала от него эту черту. И потому я так и не научилась чувствовать безоглядно. Необдуманные чувства открывают противнику мягкое брюхо. У меня не было настоящих противников, и я тренировалась на тетеньке, ожидая, когда же я смогу их наконец завести. Пока я у меня появится такое право.

Я любила Элия, потому что хотела зажить собственной семьей, и это был самый простой способ, а не потому, что влюбилась. В нем я видела прекрасного кавалера, как следствие — хорошего мужа, а большего мне было и не надо, и я любила свою будущность с ним куда больше, чем его самого.

Я поднаторела в самообмане, но магия требует настоящих чувств, вот как мне кажется. Когда тетенька отказала Элию, я оплакивала не порушенную любовь; я оплакивала свой план и папенькино предательство. И только потому получилось искренне.