Читать книгу "Частная жизнь русской женщины XVIII века - Наталья Пушкарева"

Крестьянский быт XVIII — начала XIX в. в отношении свадебных обычаев вообще оставался, как известно, хранителем всего традиционного. В дворянском же быту из старых ритуалов особой «живучестью» отличались так называемые ритуалы «второго дня» (свадьбы). Одним из них, служившим обеспечению крепости семейно-родственных связей и взаимоуважению представителей разных поколений (в том числе многочисленных родственниц!), оставался обычай объезжать родных на второй или третий день после церемонии, одаривать их подарками. О соблюдении его упомянула, в частности, Наталья Долгорукова, чье грустное бракосочетание (в связи с неожиданной опалой мужа) во многом отличалось от традиционного.[198]

Таким образом, условия заключения брака, столетиями формировавшиеся русской православной церковью — главным регулятором всех дел, касающихся семейных отношений, — хотя и претерпели определенные изменения, оставались в XVIII — начале XIX в. для девушек и женщин различных сословий в целом прежними.

Таинство венчания все так же знаменовало для женщины создание освященного церковью пожизненного семейного союза. С правовой точки зрения он должен был держаться на «трех китах», трех принципах супружества: единой фамилии, общего местожительства и одного социального статуса.

Принцип единой семейной фамилии, по которому женщина, вступая в брак, брала фамилию мужа, веками не подвергался сомнению. В 1714 г. была сделана попытка отойти от него (было введено правило, по которому наследница недвижимости могла вступить в свои права лишь в случае, если ее муж взял бы ее родовую фамилию), но новшество просуществовало лишь семнадцать лет.[199] Таким образом, петровские попытки отойти от старой патриархальной традиции потерпели поражение.

Общее правило-требование «о недопускании брачившихся жить порознь после бракосочетания» действовало как норма. Однако в эпоху петровского реформаторства было издано распоряжение, по которому мужу позволялось не следовать за женой в случае совершения ею преступления и избрания ссылки мерой пресечения. Следом вышло аналогичное постановление, касавшееся женщин, которым разрешено было не отправляться в ссылку, а «работою кормиться на прежних жилищах своих». Однако англичанка Рондо, побывавшая в России в середине XVIII в., отметила, что «когда глава семейства впадает в немилость, то все семейство подвергается преследованию», хотя ее лично и удивляла «ссылка женщин и детей».[200] Контроль за соблюдением принципа общего местожительства был возложен на Синод. Правда, и в мемуарной литературе, и в документальных источниках XVIII — начала XIX в. можно найти примеры раздельного проживания формально не разведенных супругов, но нормой это не было. Типичным было проживание молодой семьи по месту жительства мужа или мужа и его родственников. Проживание же молодой семьи по месту жительства родственников жены в глазах деревенского мира выглядело предосудительно. Самой мягкой кличкой для такого зятя была примак, а обычно их именовали влазнями («влазень в доме не настоящий хозяин, а пришлый, жена его считается полной хозяйкой»).[201]

Наконец, и третий принцип супружества — единый социальный статус супругов — соблюдался, как уже говорилось, в рассматриваемое время далеко не всегда. Со времен Екатерины II число примеров его нарушения заметно возросло.

Как бы то ни было, обычно супруги после венчания — если не считать некоторых отступлений — носили единую фамилию (мужа), жили вместе и имели единый сословный статус. Их отношения в браке во многом определялись нравственной атмосферой общества. Не только законодательно закрепленные права мужа и жены, но и обычаи оказывали влияние на супружескую жизнь. Кроме того, немалое влияние на российский семейный быт XVIII — начала XIX в. оказало складывание нового взгляда на человека как творческую, деятельную натуру, активно утверждающую себя в жизни, способную понять красоту земных чувств и мира в целом.[202]

Глава II

«Дрожайшее сокровище мое!»

Любовь в браке и вне его

Реконструировать мир чувств человека XVIII — начала XIX в., а тем более — женщины, не так легко, как кажется на первый взгляд.

С одной стороны, это время действительно было во всей Европе «золотым веком частной жизни, веком приоритета индивидуальности».[203] С другой — это утверждение верно в большей степени в отношении мира мужчин. И это при том, что именно в XVIII в. в России появились первые «женские» дневники и мемуары, отразившие и особенности женского видения мира, и женский повседневный быт, и его оценку глазами представительниц образованной части общества. Правда, сами женщины, оценивая впоследствии пройденный ими жизненный путь и свои переживания, полагали, что «в те времена кратче разыгрывались роли на жизненной сцене. Не требовалось на то ни остроумия, ни измышлений или же каких анализов тех или других чувств…».[204]

Тем не менее формирование женского мира, начавшееся в конце XVII в., пошло в XVIII столетии быстрыми темпами. И главное — началось осознание его целостности, самостоятельности и отличия от мира «мужского». В этом немалую роль сыграла литература, взявшая на себя — как и искусство в целом[205] — роль практического руководителя в обучении «науке жизни».

В первой половине века, примерно до 60–70-х гг. XVIII в., большее значение в формировании отношения к женщине в обществе в целом и отношения самих женщин к себе и окружающим имела литература официальная: церковно-дидактическая и светская (можно сказать — государственная). Художественная же литература, лишенная поучающей функции, допускалась лишь как «безвредная забава». Со второй же половины XVIII в. художественная литература, независимая от прямых поучений церкви и государства, стала рупором новых идей. Противопоставив религиозно-символическому мышлению Средневековья безусловный материализм мироощущения,[206] любовная лирика (бывшая всего полстолетия назад чуть ли не под запретом — достаточно вспомнить положение придворного «пиита» Симеона Полоцкого) показала абсурдность порицания любви к женщине как греховного чувства. Благодаря новым литературным приемам и сюжетам в изобразительном искусстве в общественных умонастроениях появились новые, незнакомые прежде понятия сильных и возвышенных чувств, возбуждаемых женщиной, страстей отнюдь не платонических, рыцарского отношения к «прекрасному полу». Стремительное развитие портретной живописи в XVIII в. способствовало эволюции «языка чувств», открыв изумленному взору современников изменчивую жизнь человеческого сердца, приучая к любезности и «учтивству» обхождения с женщиной и в то же время насаждая этикетные правила, непреступаемость норм благопристойности при изъявлении душевных движений, — правил, приобщавших образованных и «культурных» столичных дворян к утонченной культуре европейского салона.[207]