Читать книгу "Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин"

– Им понравилось, мама! – крикнул я.

– Лучше не бывает, – промурлыкал отец.

– Я не хотела продолжать, но леди Мейкл попросила.

– Вот! – сказал отец, довольно щелкнув языком. – Я знал, что Китовый Ус будет на нашей стороне. Но что тебя толкнуло на это в самом начале? Это она подала идею?

– Нет.

– А кто тогда?

Мать лукаво взглянула на него:

– Должно быть, твой мистер Мартель.

И мы все втроем смеемся как сумасшедшие. Какая радость, какое счастье! Какой триумф Кэрроллов!

– О, не стоит так, Кон, – вдруг сказала мама. – Подумай о бедной Мэгги. Знаешь, когда я играла, почему-то в глубине души я чувствовала, что делаю это для нее.

Мы возвращались вместе под сияющей луной; мама и отец, рука об руку, не прекращали ни на секунду свой бесконечный разговор, но я не испытывал ни ревности, ни одиночества, потому что мама своей свободной рукой нашла мою и устроила ее в кармане своего пальто. Моя рука уютно покоилась в ее руке всю дорогу до дому.

Как ярко светила луна, какой она была ясной и высокой! И наша звезда, счастливая звезда Кэрроллов, тоже поднималась, да, поднималась снова, ясная и высокая, чтобы там, выше, слиться с нашей Галактикой.

Глава седьмая

На следующий день было воскресенье, и, возможно в порыве благодарения, мы отправились на мессу в Дринтон, вернулись домой к позднему и довольно необычному обеду из жареной утки, за которым последовал фирменный мамин десерт – засахаренная вишня под взбитыми сливками. В короткий зимний день, после того как отец вздремнул, мама предложила прогуляться по берегу. Вчерашняя золотистая аура все еще не рассеялась вокруг мамы, в дополнение к какой-то счастливой истоме, с которой она, словно вспоминая о чем-то волшебном, посматривала на отца, что я так или иначе связывал с его вниманием к ней. Я уже начинал ощущать сильное физическое притяжение, существовавшее между моими родителями, которое, преодолев все возможные препятствия, связало их, выросших чуть ли не в разных мирах, и которое теперь превратилось в тесный чуткий союз. В более поздние годы, когда я стал читать о других детствах, которые так часто омрачались постоянными ссорами родителей, супружеской несовместимостью и взаимной ненавистью, я еще яснее осознал, что брак мамы и отца был на редкость удачен. Притом что иногда случались внезапные небольшие бури, чему виной была вспыльчивость отца, они длились не более нескольких часов и заканчивались спонтанным примирением. И всегда между родителями, даже в безмолвии, было взаимопонимание, отчего наш дом был для меня безопасным, теплым местом в этом подчас враждебном мире.

Это чувство было ощутимо в воздухе, когда, побывав в Джеддес-Пойнте, находившемся в стороне, противоположной Роузбэнку – этого места мама всегда избегала по причинам, о которых я смутно догадывался, – мы медленно возвращались сквозь мягкий туман, собирающийся на мертвом, пустынном эстуарии. Воздух был так недвижен, что всхлипы прилива доносились как слабое эхо от какой-нибудь лежащей вдалеке морской раковины. Мама маячила впереди, в компании Дарки, кошки с фермы Снодграсса, которая часто увязывалась следом за нами на этих прогулках. Мы с отцом отстали на несколько шагов, сражаясь в «блинчики», и, снисходительно предупрежденные мамой, что слишком громко кричим, считали подскоки гладко отполированных бесконечными приливами плоских камешков, взлетающих над спокойной серой поверхностью воды.

Внезапно, после своего броска, отец, кашлянув, содрогнулся, выпрямился и приложил платок к лицу. Я удивленно поднял глаза и, желая быть услышанным, громко воскликнул:

– У папы кровь идет из носа!

Мама обернулась. Я видел, как она изменилась в лице. Я также видел, что отец прикрывает платком рот. Мама была уже рядом.

– Конор, опять твой кашель.

– Ничего особенного. – Он поднес носовой платок к глазам и почти бессмысленно уставился на маленькое алое пятно. – Всего лишь пятнышко. Я, должно быть, просто напрягся.

– Но ты кашлянул, – обеспокоенная, настаивала она. – Ты должен сесть и передохнуть.

– Ничего особенного. Просто стрельнуло в бок. – В доказательство он тихонько и ненатурально кашлянул. – Видишь, все прошло.

Мама не ответила. Она сжала губы скорее решительно, чем покорно, и, когда мы снова двинулись в путь, в ее глазах, хотя время от времени она и посматривала на отца, больше не было истомы, и до самого нашего дома она хранила молчание.

Этот кашель отца, возникающий время от времени, особенно в сырую погоду, и с ходу отклоняемый им как «намек на бронхит» или даже с какой-то гордостью собственника называемый «моей склонностью к бронхиту», как если бы это было исключительно его особенностью, – кашель, для избавления от которого отец пользовался травяными настоями собственного приготовления, стал, несмотря на частые протесты мамы, восприниматься в семье как естественное явление. Я ничего не думал об этом, и связь кашля с тем до смешного маленьким малиновым пятном на платке отца показалась мне настолько нелепой или, по крайней мере, настолько несущественной, что сразу же, как только мы вернулись домой, я, насвистывая, отправился с Дарки на ферму за молоком – теперь эта вечерняя обязанность легла на меня.

В коровнике еще шла дойка, и, примерно минут двадцать ожидая, пока струя теплого молока, пенясь, наполнит ведро, я забавлялся выходками кошки, которая ловила и вылизывала молочные брызги, падавшие на каменные плиты. Возвращаясь не спеша по дороге с кувшином молока, я был совершенно не готов увидеть возле нашего дома двуколку доктора Дати; потрясение было тем сильнее, что на ней уже светили фонари – они казались еще более яркими из-за мглы сумерек и, словно характеризуя личность деревенского врача, смотрели на меня как два огромных глаза.

Этот доктор Дати казался огромным, и не только мне одному. Пожилой человек, которому было семьдесят, свирепый, с красным лицом, неизменно одетый в вельветовые бриджи, блестящие коричневые гетры и мешковатую вельветовую куртку, он, как горный бык, вваливался в комнату больного и точно таким же манером покидал ее, объявляя свой диагноз трубным голосом, сопоставимым с гудком на скале Эрскин, предупреждающим корабли о тумане, а ежели я попадал ему в руки, то часто от такого рыканья моя щека орошалась его слюной. По всем канонам романтической беллетристики под этим грубым внешним видом должно было скрываться золотое сердце. Однако это было не так. Доктор был груб и подчас жесток со своими пациентами. Ему было безразлично, что о нем думали, и, в общем, его считали «твердым орешком». У него была своя ферма на окраине, где он выращивал свиней породы седлбек, и от него часто слышали, что он предпочитает их своим пациентам. Если у него и была слабость, помимо ежедневной бутылки виски, служившей ему эликсиром, поскольку с каждым глотком он, казалось, только креп, – то это были хорошенькие женщины. Он тискал доярок на всех фермах, которые посещал, – они хихикали, делая вид, что сопротивляются, он же прижимал какую-нибудь из них коленом к стене. Хотя по отношению к моей маме он не столь открыто проявлял свои наклонности, так как прекрасно знал, где надо остановиться, я всегда чувствовал, что он неравнодушен к ней.