Читать книгу "Тихие Убийцы. Всемирная история ядов и отравителей - Питер Макиннис"

Он мгновенно понял, что европеец был не кто иной, как сам доктор Ливингстон, так что он чуть было не бросился к нему, чтобы обнять, однако ему тут же пришла в голову мысль, что при сем присутствовали арабы, которые, имея обыкновение скрывать свои чувства, весьма вероятно, основывают свое отношение к человеку на том, как способен скрывать собственные чувства он сам. Рядом стоял степенный, величавый араб — предводитель племени, и его поза лишь подкрепила решение мистера Стэнли не выказывать каких-либо признаков собственной радости или восторга. Медленно приблизившись к великому исследователю, он поклонился и произнес: «Вы, полагаю, мистер Ливингстон?» — на что тот, к кому были обращены эти слова, полностью понимая специфику ситуации, лишь улыбнулся и ответил просто: «Да». И лишь по прошествии нескольких часов, оставшись наедине друг с другом, сидя на козьей шкуре, два белых человека обменялись теми словами приветствий, которые оба жаждали выразить, а потом и подробно рассказали друг другу о возникших трудностях и о различных приключениях.

Нейчур, 1872 год

Итак, полностью осознавая, что глаза всего мира теперь направлены на него и что какая-нибудь звучная фраза занесет его имя в анналы мировой истории, главный инспектор сыска, мистер Дью, позже утверждал, что, взойдя на борт «Монтроз» и подойдя к беглецу, он сдержанно обратился к нему с такими же, как у Стэнли, словами: «Вы ведь, полагаю, доктор Криппен?» Тот признал, что это в самом деле так, причем высказал свое облегчение тем, что скрываться больше не нужно, вслед за чем его препроводили назад, в Лондон. Впрочем, инспектор Дью, возможно, несколько приукрасил свою версию событий — в других сообщениях об аресте Криппена говорилось, что его слова были: «Добрый день, доктор Криппен, вы меня знаете? Я инспектор Дью из Скотленд-Ярда». Но, кто бы и что бы ни говорил, попытка Криппена скрыться от руки правосудия провалилась.

На допросе Криппен поведал свою версию случившегося. Он теперь утверждал, что Белл убежала со своим любовником и что его прежняя версия были лишь призвана скрыть это скандальное происшествие, однако сэр Бернард Спилсбери доказал, что в останках из погреба содержится гиосцин и что на небольшом фрагменте кожи, найденном в подвале, был шрам, идентичный тому, какой, как было известно, имелся у Белл. Возможно, Криппену и удалось бы избежать казни, если бы он объяснил всю ситуацию, связанную с этой историей, однако тогда под подозрением оказалась бы и Этель, а он не мог на такое пойти. И в результате доктор Криппен — под этим именем он и вошел в историю — был казнен через повешение.

Учитывая, что он не стал говорить лишнего, только бы защитить репутацию Этель, может, и стоило прислушаться к существующему мнению, что он с самыми лучшими намерениями давал своей жене гиосцин, который известен как сильное успокоительное средство, якобы исключительно с целью ограничить ее сексуальную невоздержанность, просто все пошло не так, как предполагалось… А может, и не стоит слишком вдаваться в такие умствования. Ведь хотя Криппен, возможно, и заслуживает некоторого сочувствия, сегодня сохранилось лишь его имя, и имя это связано с его злодейским поступком. Так что, пожалуй, оставим все как есть.

Поверьте, самая очаровательная женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы получить деньги по страховому полису. А самую отталкивающую наружность среди моих знакомых имел один филантроп, истративший почти четверть миллиона на лондонских бедняков.

Артур Конан Дойль. Знак четырех, 1890[27]

Одна из особенностей отравления как явления, больше всего ужасавшая широкую публику и доводившая ее до исступления, заключалась именно в причине, по которой одни люди отравляют других: ради получения страховой премии, если их жизнь была застрахована, или ради наследства. Это чувство отвращения — вовсе не новый феномен: Гальба еще в свою бытность римским легатом в Испании — до того, как он стал императором в 68 году н. э. и, помимо прочих свершений, велел казнить Лукусту, — приговорил к смерти одного опекуна, который отравил порученного его попечению сироту, чтобы получить после него наследство. За такое гнусное преступление полагалось распять его на кресте, однако обвиняемый стал протестовать, ссылаясь на то, что он — гражданин Рима. На это Гальба лишь повелел: «Пусть его крест будет выше всех остальных, а еще его следует побелить»…

Интересный пример дает нам дело 1850 года, связанное с тогдашними графом и графиней Бокарме. Я подчеркиваю — тогдашних, поскольку и сегодня существует носитель этого титула, репутация которого совершенно безупречна, пусть даже у его предков она подмочена. Граф Ипполит де Бокарме был наполовину бельгиец, наполовину голландец, и он утверждал, что родился в море, в самый разгар стихии, во время шторма, так что ребенком ему все позволялось, а рос он практически без чьего-либо надзора. Если бы он был персонажем какой-нибудь сказки, то либо стал бы рано или поздно героем, который убьет дракона, или же отъявленным злодеем — что, увы, встречается гораздо чаще.

Поскольку наше повествование ведется не о сказочных событиях, а о реальной жизни, он оказался злодеем, и точка. Хуже того: у него не было практически ничего за душой, когда он получил по наследству свой титул и замок, Шато де Битремон, который находится неподалеку от бельгийского городка Бюри. Граф поступил так, как спокон века поступают все злодеи, оказавшиеся в подобных обстоятельствах: женился на женщине с хорошим наследством. К сожалению, хотя у него возник интерес к науке, он не занимался своими исследованиями настолько усердно, как следовало бы. Его супруга оказалась такой же транжирой, как и он сам, а в смысле величины ее состояния… тут все оказалось не так уж хорошо, как ему изначально представлялось. и вот у этой недальновидной супружеской пары не оставалось в результате иного выхода, как найти какие-то способы улучшения своего печального финансового положения.

Графиня и ее брат Гюстав, человек весьма болезненный, получили некоторое наследство после смерти их отца, а через некоторое время граф продал также земельные участки вокруг замка, однако полученных денег все равно никак не хватало на поддержание привычного для супругов образа жизни. К 1849 году у них больше не оставалось никаких возможностей для того, чтобы поправить свои дела и взять откуда-нибудь средства на карманные расходы. В результате оба принялись возлагать особые надежды на возможную скорую смерть Гюстава. Но тут, как гром среди ясного неба, случилось самое неожиданное: Гюстав не только приобрел собственное chateau, но и, что гораздо хуже, проявил неподдельный интерес к его бывшей владелице…

Наконец стало известно, что в определенный день, к полудню, Гюстав приедет к ним в замок, чтобы объявить о своей помолвке. Интрига начала еще больше усложняться, когда в замке были отданы, одно за другим, целый ряд необычных распоряжений. Так, хотя дети обычно обедали вместе со взрослыми, было приказано, чтобы именно в этот день они ели на кухне. Более того, для взрослых еду собралась подавать сама владелица замка — а не слуги, как обычно.