Читать книгу "Солнце, вот он я - Чарльз Буковски"

БР? Как ее зовут?

БУК: Марина. Я посвятил ей одну свою книгу.

БР: Она хочет стать поэтом — или поэтессой?

БУК: Надеюсь, что нет.

БР: Что вы думаете о нынешней поэтической сцене — вообще и местной?

БУК: Ну, на этой стадии существования для творчества время очень плохое. Делается очень мало. Все пересохло, период ничегонеделанья. Гигантов нет — нет никакой силы — вообще нуль. Нигде нет мощи. Вот как я это чувствую.

БР: Уорд С. Миллер, руководитель Английского отделения Университета Редлендз, говорит, что в Южной Калифорнии изобилие материала. «Я знаю множество писателей, кое-кто неплох», — сказал он мне, а среди его студентов «есть десяток нынешних и прежних, которые пишут просто блистательно».

БУК: Я никак не могу согласиться. Мне кажется, время сейчас очень пустынное. У нас всегда были гиганты, понимаете, — даже сравнительно недавно. Когда я был пацаном, лет двадцати, всегда было к кому тянуться — Хемингуэй, У. X. Оден: этот до сих пор жив, только больше не пишет. В общем, всегда где-то были гиганты. Ты брал «Поэтри Чикаго», и тебя по-настоящему приподымало. Т. С. Элиот был в самом расцвете — всегда рядом была какая-то мощь. А теперь, боже мой, оглянитесь — все вяло, не на кого смотреть снизу вверх, ничего нет…

БР: Может, здесь чуточку вступает ностальгия, как думаете?

БУК: Нет. У этих ребят было что надо, вот и все.

БР: Ну разумеется, другие времена, другие люди. Произошел как бы такой взрыв бумажных обложек, — может, и торгаши к этому руку приложили: столько людей получили образование после Второй мировой, столько появилось новых людей, у нас какой-то всплеск книгопечатания. Как вы думаете, могло это повлиять?..

БУК: Ну, все равно это не должно «влиять» на то, чтобы хороший писатель стал великим, знаете. Возьмите, к примеру Мейлера — предполагается, что он лучший. Я его едва могу читать. Кто-то мне навязал нечто под названием «Каннибалы и христиане»[66]. Он пишет об Эйзенхауэре, о том о сем, и фу, господи ты боже мой, это просто ужас.

БР: Но ему же вроде как хотелось пробовать разное — когда столько шумели с «Нагими и мертвыми», ему чуть за двадцать было…

БУК: «Нагих и мертвых» он написал, это да.

БР: Он же действительно как-то… Но я им все равно восхищался — он пытался впрячься, и копать, и тыкать…

БУК: А после «Нагих и мертвых» все кончилось.

БР: Но в нем разве нет пророческого качества — еврейского пророческого качества этого… как его… того еврейского пророка, который воет в пустыне и пытается показать, что происходит с цивилизацией… а евреи иногда такое делали.

БУК: Не знаю.

БР:…Хотя у меня в последние годы такое чувство, что он как-то закуклился или…

БУК: Немного разбаловался.

БР: Ну да, поддался известности…

БУК: Да-да, пристрастился. Известность вполне может человека испортить.

БР: Как вы думаете, не это ли произошло и с Хемингуэем: на него действительно повлияла — каким-то манером изолировала его — известность? Я часто задавался вопросом, не стал бы он здоровее и счастливее, если бы просто (это я тут книгу прочел «Папа Хемингуэй»[67])…

БУК: Он же от этого пытался сбежать. Но, кроме того, у Хемингуэя был такой встроенный суицидальный комплекс, с которым он сражался всю жизнь. Он знал, что пишет уже не так, как раньше. Предполагалось, что «Старик и море» станет возвращением, но не вышло — это просто была новая копия более тугого стиля. Повесть не была оригинальна — он тогда ничего не чувствовал. Попытался вернуться, а когда критики с ним согласились — почувствовали, что со «Стариком и морем» он этого добьется, — мне кажется, он разочаровался оттого, что людей так легко провести. К тому же он много пил, знаете, а бесконечное пьянство — оно может вызвать депрессию.

БР: Думаете, ему лучше было бы просто… удрать?

БУК: В конечном счете удрать невозможно. Выследят. Мне рассказывали, как люди достают Генри Миллера, — мне Уэбб рассказывал: тот их не впускал, а они разбили лагерь у него на газоне перед домом, палатку поставили. Так и жили дня три или четыре.

БР: Здесь, недавно?

БУК: Ну да, не знаю, недавно ли. В общем, это как-то даже пугает. По-моему, мне крупно повезло. Меня не трогали, и хорошо я пишу или нет, но мне это удается, знаете, — выживать, да и пока со мною не особо играли. Очень повезло, я считаю. Конечно, миллион долларов на то, чтобы разбаловаться, мне бы не помешал!

БР: Я и сам об этом думал. Я много лет профессионально торговал рекламой и вот думаю: ну, неплохо бы вернуться к вольным художествам. Ну, скажем, я вот очерк сейчас пишу про глендейлского ветеринара: у него рация в жилетном кармане и замкнутая телесистема для удобства клиентов, я просто от этого тащусь; и мне кажется, что вот такое скромное тихое писательство — это лучший способ. Особенно если еще нравится фотографировать — скажем так, — но, с другой стороны, струны от этого не колышутся туда-сюда. Осознание — хочется писать простые тексты о сознании и так далее, понимаете, если мне диапазона хватит, чтобы…

БУК: Но это ведь неважно продается?

БР: Как вы думаете, что сейчас творится на рынке свободных профессий? Конечно, профессиональные и клановые органы к вам никакого отношения не имеют, но что до вас доносится?

БУК: С тех пор как начался этот небольшой спад, на рынках свободных профессий стало довольно туго. Многие редакторы пишут сами и пользуются портфелями материалов, которые уже куплены, а многие журналы, раньше платившие авансы, стали платить лишь после публикации, и все стало гораздо тяжелее.

БР: Как вам кажется, больше народу рвется на этот рынок из-за спада? Сидят, скажем, дома, делать нечего, вот и хватаются за ручку, карандаш или камеру…

БУК: Нет, вряд ли. Просто сами редакторы закрутили гайки.

БР: А не потому, что больше свободных художников высыпало на поле?

БУК: Нет, они, конечно, могут, потому что им больше делать нечего, — такое возможно, только нельзя называть это конкуренцией. Иными словами, с ситуацией это никак не связано. Я действительно пишу для эротических журналов — подрабатываю на стороне. Пишу я ровно то, что мне хочется, — ну вроде «Заметок старого козла». Если там есть постельная сцена, я это могу им продать, если нет — не могу. Мне по-прежнему иногда что-то заказывают газеты. Одна предложила сорок долларов за четыре колонки, то есть по сорок за колонку. И я написал четыре колонки за одну ночь.