Читать книгу "Тайная жизнь влюбленных - Саймон Ван Бой"

Пекарь складывает пирожные в розовую коробку, которую перевяжет розовой ленточкой. Он знает имя моей жены, и у него есть толстый блокнот с ручкой, чтобы записать стоимость покупки и выразить свою благодарность. Мне надо уйти, пока она в пекарне, иначе попадусь и придется ждать еще год. Прежде чем ключи звякнут о керамическую пепельницу, я вместе со скрипкой и вещами должен выехать в аэропорт.

Все фотографии заблаговременно сожжены; они пробудили к жизни детектор дыма, который я поспешно разбил. Жене от него никакого толку, она ведь глухая.

Мы встретились в Миннесоте, в холле придорожной гостиницы «Дейз Инн». Когда официант принес кофе девушке напротив, я понял, что она глухая и не слышит, как поют чашки. Их пение напомнило мне о матери, ездившей по кухне на кресле-каталке в облаках пара от кастрюль и сковородок. Много лет спустя, продавая дом после ее смерти, я заметил на линолеуме следы от колес: шрифт Брайля, понятный только мне, секретная геометрия моей матери.

Я лечу в Миннесоту, там возьму напрокат машину и поеду в гостиницу, где впервые встретил жену. Сяду за тот же стол и прочту тот же отрывок из той же книги. Я буду ждать, пока жена найдет меня вновь, и мы шагнем на дорогу, оставшуюся позади, дорогу, о которой забыли. Ступим на холст, не окрашенный воспоминаниями.

Мою мать сделал калекой фашистский офицер в Берлине, прострелив ей ноги. Сорок лет спустя геометрия линолеума заставила меня написать книгу о матери, и я случайно нашел снимок того немца. Его звали Ганс.

Недавно я завесил окно в ванной одеялом и выкрутил лампочку. На этот странный поступок меня подвигла зубная щетка жены, выглядывающая из хромированного стаканчика. Когда я мыл руки или принимал душ, щетка укоризненно смотрела на меня, испытывая мое угасающее мужество.

Если в один прекрасный день человек исчезает по дороге домой из пекарни, зубная щетка становится символом надежды.

Ты начинаешь просыпаться среди ночи, чтобы потрогать, мокрые ли у нее щетинки.

Я мысленно рисую пекарню и пирожные, чувствую запах масла и вкус каждого кусочка.

Фашистского офицера, искалечившего мою мать, звали Ганс, он мой отец, и они любили друг друга. Она выжила и уехала в Америку, потому что появился я — ее защитник, крошечный запретный росток.

Я никогда не показывал жене фотографию отца. Она не поймет, чем я горжусь. Я унаследовал его стойкость, его способность любить. Нас связывает утрата.

По площади разносился грохот выстрелов. Головы падали на мокрые булыжники мостовой. Обувь заставили снять заранее.

Мой отец. С закрытыми глазами. Выпускающий обойму за обоймой в мужчин, женщин, детей.

Внезапно к нему возвращается разум. Он открывает глаза и опускает оружие.

Пусть мой отец стрелял в мою мать, мне хочется верить, что именно любовь отвела пули от ее сердца.

Пока живые люди превращались в неотличимые друг от друга тела, отец поднял мою мать, отнес в еврейское гетто и нашел врача, семья которого голодала. Врач остановил кровотечение и вытащил пули, не попросив за эту услугу даже яблока.

До того как вообразить глухоту, я лежал в постели без сна, думая о матери. Она ехала в поезде, несущемся через замерзшую Германию: снег, горы, кругом солдаты в тяжелых шинелях курят и вспоминают своих жен. Пограничники просматривают ее документы и вывозят коляску на холодную платформу, где стоят грузовые поезда, набитые мясом, фруктами и вином. На глазах у людей, чьи желудки парализовал голод. Фотография цветущего сада моей бабушки была спрятана в мамином платье, отделявшем меня от искалеченного континента.

В утро, когда моя мать отправилась из Ливерпуля в Нью-Йорк, шел снег. Поэтому я сразу понял, что женюсь на девушке, сидящей напротив, — как только она спросила, слышно ли, как падает снег. Написала этот вопрос у себя на ладони.

Бывает ложь, которая при определенных обстоятельствах становится единственной правдой.

Той ночью в гостинице мы спали обнаженными — переплетение конечностей, мышц и костей, соединенное страхом и новизной.

Я знал, что она могла пригласить в свою комнату любого, кто сидел бы на моем месте и смотрел на нее так, как я, но мне было все равно. Я хотел растянуться вдоль ее позвонков и заполнить впадины ее спины, как замерзшая вода заполняет трещину в скале. На следующее утро шел снег, и она задала мне этот вопрос. Я подумал о матери и ответил: «Да». Мне хотелось вынести ее глухоту из ресторана и положить это чудо на снег. Вечером я пошел на ее выступление. Она играла скрипичные концерты Баха в ля миноре и ми мажоре, а я представлял, что пришлось вынести моей маме на острове Эллис, чтобы я появился на свет.

Я выучил немой язык своей жены. Мы называли его «балет пальцев». Мы не расставались ни на день, пока она не пропала, идя домой с коробкой пирожных. Интересно, что стало с пирожными. Кто их съел?.. Теперь пекарня снова открыта, свет из нее льется на холодную улицу, под окна, за которыми спят дети.

Моего отца убил осенью тысяча девятьсот сорок третьего года семнадцатилетний польский партизан. Он был моложе, чем я сейчас. Моя мать почти ничего не рассказывала о Европе; знаю только, что ее отец торговал велосипедами, пока не пришлось закрыть магазин. Однажды я привел домой школьного друга, который родился в Швейцарии и свободно владел немецким. Я познакомил их с мамой, но когда он заговорил по-немецки, она заплакала, и мальчик испуганно замолчал.

Иногда язык становится выразителем страстного желания. Маленький «Боинг» станет моим кораблем из Ливерпуля, а скрипка — моими выездными документами.

Лифт медленно доползает до уровня вестибюля, двери разъезжаются. Передо мной стоит русская старушка Ида, прожившая в нашем доме лет шестьдесят. Озабоченно взяв меня за рукав, она хочет знать, как у меня дела и куда я иду со скрипкой. Она хочет знать, есть ли наконец какие-то новости. Я говорю ей, что жена пошла за пирожными с пресловутыми сердечками из глазури, а я должен успеть уехать в аэропорт, пока она не вернулась. Я объясняю, что сегодня наша годовщина и я ухожу от жены.

Ида всхлипывает и отпускает рукав, наделяя меня силой. Силой моего отца, несущего мою мать сквозь ледяной дождь по булыжной мостовой мимо высоких серых домов, иссеченных пулями, отца, пробирающегося через ад с залитым кровью лицом и горящим от стыда сердцем.

Я вижу, как они приникают друг к другу, хоть и потеряли друг друга навсегда. Вижу его лицо, когда еврейский доктор извлекает пули. Представляю навалившуюся пустоту после ее отъезда. Чувствую его воспоминания о моей матери, о падающей фигурке, о запахе влажных волос, о кровавых следах, тянущихся через гетто, о том, как падает снег.

Пастух на скале

Меня всегда привлекала концепция рая. Именно поэтому Международный аэропорт имени Джона Кеннеди показался мне идеальным местом, где можно прожить остаток лет.

Постоянно путешествующих людей легко отличить от домоседов: у них есть удобный карман или специальный бумажник для паспорта. Те, кто отправляется в путь редко, долго копаются в поисках документов, а затем тащат свой багаж в круговорот бесконечных очередей.