Читать книгу "И побольше флагов - Ивлин Во"

– Да, я как раз подумывал о пехоте.

– Верно подумывали. Говорят, в строевых частях большая нехватка офицеров. Не думаю, что вы собираетесь идти в рядовые, хе-хе! А то в последнее время с этим тоже немало глупостей происходит. Конечно, некоторым молодым джентльменам, которых я встречал, это не повредило бы, но в вашем возрасте самое разумное – это быть зачисленным в дополнительный резерв. Выберите название полка, куда вам желательно поступить. Есть несколько строевых подразделений, которые делают работу по-своему очень полезную, – и пусть командир напишет прошение о вашем зачислении.

– Строго говоря, я за этим и пришел. Я надеялся, что вы…

– Что я?..

Далеко не сразу медлительный ум подполковника осознал тот факт, что этот беспутного вида малый, так кардинально испортивший ему вчерашний завтрак, этот радикал, не знающий доподлинно, что значит «хороший офицер», на самом деле метит в Ударный гвардейский пехотный полк!

– Меня всегда тянуло в гвардейскую пехоту, – продолжал Бэзил, – и больше всего в ваш полк. Вы не такие надутые ханжи, как гренадеры, и у вас нет этих идиотских объединений по регионам – шотландцы, ирландцы, уэльсцы…

Не будь у полковника даже никакой иной причины оскорбиться, явись к нему Бэзил в обличье самом неотразимом, с впечатляющим списком спортивных побед, умей он самым естественным образом сочетать в своих манерах признание социального равенства с собеседником и уважение к его возрасту, являйся он законным владельцем тысячи арендованных у него земельных участков или даже будь он родным племянником его, подполковника, непосредственного командира, употребление гражданским лицом таких слов, как «надутые» и «идиотские» по отношению к гвардейским частям бригады уничтожило бы Бэзила в глазах подполковника окончательно и бесповоротно.

– И вот я что предлагаю, – продолжал Бэзил. – Записаться в дополнительный резерв и указать в качестве выбранного ваш полк. Так годится?

Когда подполковник смог заговорить, обретя голос, то контролировать его ему не удалось – из горла вырвались звуки, больше всего похожие на те, что издает висельник, успевший провисеть на веревке несколько секунд, прежде чем веревку перерезали. Он ощупывал ворот, как если бы там и вправду могла находиться петля.

– Нет, так не годится. Мы не берем офицеров из дополнительного резерва.

– Ну а как бы я мог поступить к вам?

– Боюсь, что я невольно ввел вас в заблуждение. В моем полку вакансий для вас нет. Мне нужны командиры взводов. В настоящее время у меня в полку имеются шесть или семь прапорщиков старше тридцати лет. Можете вы представить себя во главе взвода?

– Вообще-то могу, хотя такого мне бы хотелось меньше всего, почему я и не собираюсь в строевые подразделения. В конце концов, разве мало в гвардии чисто штабной работы, правда же? На самом деле я собирался записаться к вам, а потом присмотреть что-нибудь поинтереснее. Знаете, я думаю, что полковая жизнь покажется мне крайне унылой, но все уверяют меня, что для начала приличный полк – это самое лучшее.

Петля на шее подполковника стянула ему горло. Он не мог произнести ни звука, а потому издал некое подобие не человеческой речи, но вороньего карканья, сопроводив это красноречивым жестом, которым дал понять, что беседа окончена.

Среди подчиненных мгновенно разнеслась весть, что подполковник опять не в духе.

Бэзил поплелся назад к Анджеле.

– Ну, как все прошло, милый?

– Плохо. Очень плохо.

– О господи, а ведь ты так импозантно выглядел!

– Да дело было не в этом. Я и держался безукоризненно, и не сказал ничего лишнего. Наверно, этот старый хрыч опять что-то тут напутал.

Глава 7

Утверждая, что Петруша не может писать в охваченной войной Европе, мы хотим сказать, что он не может писать так, как писал раньше, верно? Так, может быть, ему лучше остаться здесь и замолчать эдак на годик, дав себе время для развития?

– О, не думаю, что Петруша с Цветиком способны развиваться. Я имею в виду, что вот шарманка, например, она же не развивается, а просто воспроизводит разные музыкальные мелодии, оставаясь все той же шарманкой. По-моему, Петруша с Цветиком как музыкальный инструмент достигли совершенства.

– В таком случае представь себе, что Петруша сумел бы развиться, а Цветик нет, или же что оба они развились, но в разных направлениях. Что тогда произойдет?

– Да, что тогда произойдет?

– Зачем им для написания стихотворения требуются двое? – спросила рыжеволосая девица.

– Ну, не мешай, Джулия, не уводи дискуссию в сторону!

– Я всегда считала, что стихи писать – это работа индивидуальная. И сдельная.

– Но согласись, Джулия, что ты не слишком-то искушена в вопросах поэзии.

– Потому и спрашиваю!

– Не кипятись, Том. На самом деле ей все это неинтересно. Ей просто нравится злить нас своим занудством.

Они завтракали в ресторане на Шарлотт-стрит, и за столом их было так много, что если рука одного тянулась к стакану, а одновременно с этим его сосед пытался своим ножом взять себе кусок масла, то манжет первого оказывался в масле; слишком много желающих было заполучить меню – один-единственный листок, написанный от руки на сероватой бумаге, листок передавали друг другу и изучали – с нерешительностью и безразличием; слишком много клиентов приходилось на одного официанта, и он путал и забывал заказы. За столиком их было всего шестеро, но для Амброуза это было слишком много. Беседа состояла из безапелляционных утверждений, перемежаемых восклицаниями. Жизнь Амброуза протекала в разговорах и для разговора. Он наслаждался этим хитроумным искусством – умением к месту добавить неотразимое, как удар, сравнение или комментарий, внезапно брызнуть фонтаном остроумных пародий, аллюзий, ясных для одних, непонятых другими, сверканием переменчивых мнений и непрочностью временных союзов; его забавляла дипломатическая тактика отступлений и преобразований, рост или ослабление первенства, укрепление или сведение на нет диктаторских полномочий. Все это могло происходить за один час застольной беседы. Но сохранялось ли это теперь? Не кануло ли безвозвратно изысканное и трудное искусство беседы вместе с прочими приметами погребенного навек мира Дягилева?

Вот уже который месяц он общался лишь с Поппет и ее друзьями, а с возвращением Анджелы Лайн и Бэзил откололся от группы, так же неожиданно, как и примкнул к ней, оставив Амброуза в странном ощущении покинутости.

Почему, недоумевал он, подлинные интеллектуалы обществу себе подобных всегда предпочитают прохвостов? Бэзил – филистер и плут, временами вызывающий скуку, временами – неловкость; таким, как он, в грядущем государстве рабочих не будет места, так почему же, думал Амброуз, мне так не хватает общения с ним? Странное дело, продолжал размышлять он, каким непригодным для обитания видится человеку цивилизованному, с развитым вкусом, тот рай, который рисует ему каждое из вероучений. Няня рассказывала мне о рае небесном с играющими на арфах ангелами, коммунисты манят меня описаниями мира всем довольных и праздных рабочих. Бэзил не вписывается ни в ту, ни в другую картину, его туда не пустят. Религия приемлема лишь в своей разрушительной фазе – монахи-пустынники, уничтожившие Ипатию Александрийскую с ее обманом; анархисты, сжигавшие на кострах монахов, в Испании; пламенные проповеди в часовнях, импровизированные выступления уличных ораторов, полных ненависти и зависти к богатым. С адом все ясно. Человеческий ум достаточно развит, чтоб создать вдохновенные описания всевозможных ужасов, но когда требуется изобрести рай, тут он демонстрирует лишь тупость и беспомощность. Вот чистилище – это то, что надо. Только чистилище способно даровать естественное счастье без благословенных пророческих видений, никаких тебе арф, никакого общеустановленного порядка, лишь вино, беседа и человечность в ее разнообразных проявлениях. Чистилище – место для некрещеного, для набожного язычника, для откровенного скептика. Удостоился ли я крещения современностью? По крайней мере имя мне оставили прежнее. Прочие писатели-леваки согласились на плебейскую односложность. Амброуз непростительно буржуазен. Так нередко повторяет Петруша. К черту Петрушу, к черту Цветика! Неужели у этих кошмарных молодых людей нет других тем для разговора!