Читать книгу "Дядьки - Валерий Айрапетян"

Со временем боли в ноге стали невыносимыми, и вонь от гангрены распространялась далеко за пределы палаты. Тетя Софа дала согласие на операцию, но уже было поздно. В ночь перед операцией ее настиг паралич сердца. Изношенное диабетом и отравленное ядами, оно, не противясь, замерло. Все родственники, стоявшие против операции, теперь рассылали проклятия врачам-убийцам.

В семнадцать лет Гамлет остался один в большом доме. Благо дом находился в трех минутах ходьбы от дома бабы Люси, в котором последнее время юноша питался и обстирывался.

Дядя Лева и тут не остался в стороне от проблем ближнего. Он похоронил родителей Гамлета и время от времени подкидывал осиротевшему мальчику деньжат. Чтобы парень не чувствовал неудобств, он выдавал ему четвертак и просил сбегать, например, за арбузом, а сдачу велел не возвращать. А так как арбуз стоил не больше трешки — сдача оставалась более чем солидная. В месяц, таким образом, набегало около сотни.

Даже после того, как он стал крепко зарабатывать, его — двухметрового здоровяка — считали «бедным сиротой» и продолжали кормить, обстирывать и всячески холить. Дядя Гамлет воспринимал это как должную и естественную опеку над юным родственником, лишившимся в трудном возрасте родителей. Надо заметить, что все понимали это так же.

Дядя Гамлет имел свои странности. Неведомые комплексы душили его изнутри. Иногда казалось, что он стянут невидимой бечевой.

Например, он имел привычку смеяться сквозь плотно сжатые губы, что делало его лицо глубоко страдальческим и язвительным одновременно. К двадцати годам Гамлет уже бойко фарцевал возле гостиницы «Бакы». Любил экономить, но при этом старался выглядеть франтом.

Терпел неудачи с женщинами. Страстно желал их и сильно боялся. Крутой среди пацанов, в обществе красивой девушки он превращался в жалкое подобие человека, невнятно бормоча анекдоты и в одиночку над ними мыча сквозь зажатый рот. Редкие свидания заканчивалось полным фиаско. Между девятым и одиннадцатым анекдотом женщины предпочитали ретироваться, опасаясь за свой рассудок и тело. После, окруженный любопытным до интимных подробностей мужающим молодняком, он громко рассказывал, как страстно срывал с нее ажурные трусики и, не сумев кончить в четырнадцатый раз, засыпал на рассвете в обнимку с горячей красоткой. Неудовлетворенность личной жизнью компенсировал садистическим выкручиванием моих рук, жестоким трепанием щек и поднятием меня за уши. Оправдывался тем, что «мужчина должен привыкать к боли с детства». Сочувствующие «бедному сироте» тетки согласно кивали и никак не реагировали на мой жалобный писк и вой.

Неудачи Гамлета с женщинами горячо обсуждались в Арменикенде. Пока Налик служил в армии и проигрывал крупные суммы, амурные проколы Гамлета стали главной темой для разговоров. Гамлет, вдавливая голову в острые, как у Кощея, плечи, маниакально уходил от соседских расспросов относительно своей личной жизни. Потом запирался у себя на пару дней, шабил анашу и приходил в себя — то есть был готов прийти к бабушке, чтобы отъесться, постираться и сделать мне больно.

Где-то в тридцать дядя Гамлет сумел-таки жениться на лопоухой и некрасивой семнадцатилетней девице, которую нашел в необозначенной на карте деревне, где считали совершенно нормальным натирать новорожденного малыша крупной солью, чтобы, работая в будущем, он меньше потел. Кожа с выжженными порами и железами не справлялась с выделением токсичного пота и перебрасывала эту работу на перегруженные почки, которые к тридцати годам сморщивались и временами кровили. Большинство обитателей этого села мочились бурой и вязкой уриной, и никому почему-то не приходило в голову, что это патологично.

После женитьбы, разрубив гордиев узел безбрачия, а с ним и зажатость в отношении женщин, дядя Гамлет наконец-таки вытащил голову из-за плеч, стал больше улыбаться, звучно смеяться и внятно шутить. Мучить меня он тоже перестал, и эта перемена, кажется, далась ему труднее всего. Однако погоняло «Чяна» и жалостливое «бедный мальчик» прикипели к Гамлету навсегда, но это, судя по всему, его совсем и не беспокоило.

Был дядя Арарат, с вечной ухмылкой на треугольном лице и глазами как у нашкодившего подростка. Этот всецело принадлежал к завокзальной шушере, страстно чтил кодекс и любил повторять, что «мужчина, отлизавший у женщины, автоматически приравнивается к пидорасу» — считая эту сентенцию нерушимым и базисным законом мироустройства. Все мужчины, включая заядлых любителей орального секса, решительно кивали, дополняя коротким: «Базара нет, брат».

Однажды, накурившись в кругу завокзальных барыг, которые непременно собирались после этого под старым тополем и сидели на корточках, дядя Ара задел проходящего мимо пьяного мужика издевательским замечанием по поводу расстегнутой у того на брюках ширинки. Петлявший тип ответил что-то про «поссать». Моему дядьке, одурманенному перекуром, послышалось «пососать», причем в контексте просьбы со стороны пьянчуги. Этого оскорбления дядя Ара стерпеть не мог и что есть мочи въехал ногой в живот и в без того неустойчивого гражданина. Тот честно упал, потом встал, подтянул штаны и засеменил дальше. Когда южные сумерки уже поглотили город, а раскумаренные очередным косяком парни совсем забыли об алкаше с нечеткой дикцией и распахнутой матней и неуправляемо предавались смеху, появился он. Все еще петляя, но уже уверенней переставляя ноги, подошел к ним и встал. Облитый лунным светом, он походил на призрак.

— Тебе что, еще впиздячить? — лыбясь в его сторону, оскалился дядя Арик.

Тот ничего не ответил и продолжал стоять.

— Молчание — знак согласия, — ввернул кто-то из завокзальных и хмыкнул.

Дядя Арарат расшифровал эту фразу как инструкцию к действию и плотно подошел к молчуну, чтобы красиво исполнить апперкот. Когда Арарат слегка присел, намереваясь всадить неприятелю крюка, недвижный призрак рывком выбросил вперед руку, прочертил короткую горизонтальную линию и также рывком вернул ее на место, после чего что есть силы убежал. Наблюдавшие все это в замедленном действии обкуренные ребята подумали, что алкаш «зассал» повторного удара и потому слинял. Но вскоре им пришлось передумать. Обернувшийся на полусогнутых, Арарат, еле волоча ноги, пер к ним и что-то прижимал к животу. Когда он подошел ближе, завокзальная крутизна вмиг протрезвела. В трясущихся ладонях моего дядьки подрагивали сизые петли кишок, омываемые хлещущей кровью, черной в брызгах лунного света. Благо среди обкурышей сновали шустрики, которые быстро нашли машину, закинули стонущего Ару на заднее сидение и доставили в больницу.

Через три часа хирургического вмешательства подлатанного Арарата перевели в реанимацию. Из прежде вспоротого и уже зашитого живота торчали дренажные трубки — для оттока сукровицы. Спустя неделю Арика перевели в отдельную палату — дядя Лева вышел на главврача больницы, одарив того заверениями в дружбе и ящиком коньяка.

Завокзальные считали позорным идти на контакт со следствием, поэтому, когда в палате Арика всплыл следак, резаный пациент вовсю шел в отказку, уверяя, что не знает, кто его пырнул, и вообще, он плохо себя чувствует и ему тяжело говорить. И не соврал ведь: алкаша с тонким чувством собственного достоинства и вправду никто знать не знал. Так дело и зависло глухарем, а Арик уверенно пошел на поправку.