Читать книгу "Дети декабря - Платон Беседин"

– Хера там Янык сиськи мнёт? – возмущался рабочий цеха «Тавриды-Электрик», таща вакуумный переключатель к испытательной установке.

– Трусит, наверное, – кивал младший инженер, подключая к стальным контактам клеммы. – Или две тысячи четвёртый не помнишь? Та же история.

– Америка бы за час всю эту быдлоту разогнала!

– Ну, так то Америка. Там всё просто: расфасовали и в Гуантанамо. Даже бы разбираться не стали. – Младший инженер проверил заземление, хлопнул металлической решёткой, пошёл в аппаратную. – Им можно, а нам нельзя. Все под их дудку плясать обязаны.

– Вот-вот, а этот говнюк тупит.

– А теперь как? Слишком много людей вышло.

– Да с вертолётов их за час расхерачить…

Я старался не вмешиваться в подобные разговоры. Но последний месяц ни о чём другом в «Тавриде-Электрик», как и во всём Севастополе, похоже, не говорили. И на меня, безмолвствующего, начали поглядывать с подозрением, свой ли. Приходилось обозначать участие в бессмысленных спорах, где один разбирался лучше другого, огорошивая собеседника якобы эксклюзивной, шокирующей информацией, а на деле пересказывал новости, льющиеся, будто из прорванной канализационной трубы, починить которую было некому – все ушли на телесъёмки.

– Говорят, на Евромайдане в еду наркотики подмешивают, – с вечно блудливой улыбкой заметил инженер Мигунов, проверяющий отчёты исследовательской лаборатории. – У меня кума в Шостке. Так вот у неё знакомая с Евромайдана вернулась, теперь от наркозависимости лечится.

– Американцы им бабло платят, – шумно пустил табачный дым инженер Голубев. – Мёрзли бы они там за так?

– Знаете, – я прикурил сигарету, – у меня в Киеве друг, русский, из Севастополя, так вон он туда каждый вечер после работы ходит. Без всяких денег.

– Купили твоего друга!

– Мы десять лет знакомы, чего ему врать? Да и, в конце концов, глупо верить, что все там за доллары, накачанные транквилизаторами, стоят.

– Бордель в центре города развели, эка масть! – окрысился Голубев. – А ты, как я посмотрю, за них, да?

Я повернулся, ушёл. И неделю, хотя буйные мысли стучались, ломились в голову, старался не вспоминать о ссоре с Голубевым, пока в курилке не услышал, что «Вадик Межуев бандеровец». Говоря это, бухгалтерша Вера Скулкина, белобрысая толстушка с нарисованными бровями, не видела меня, оттого ещё больше струхнула, когда я вышел из-за её спины.

– Так это, – Скулкина часто заморгала ресницами, – Семён Ильич всем нашептал.

– Всем? – полыхнул я.

– Ну да…

Я бросился в помещение-аквариум, где за общим столом работал в OrCad крысюк Голубев.

– Семён Ильич!

Он то ли правда не слышал, то ли сделал вид, что не слышит, но наушников, в которых обычно звучали Fleetwood Mac или Doors, – склочный хиппарь! – не снял. Я схватил его за острое плечо, грозящее проткнуть вязаный свитер, и повторил. Он наконец услышал.

– Да, Вадим.

Я почувствовал, как наливаюсь злобой:

– Вы почему сказали, что я бандеровец?

Он вздрогнул.

– Вадим, ну не сейчас, а?

Пощадив его, я дождался обеда. На выходе из кафе «Молодость», где весной и летом зеленели виноградные лозы, а поздней осенью и зимой ржавели голые прутья, Голубев отбивался от моих вопросов, «экая» и «выкая», игнорируя конкретику и факты. И я крикнул:

– Не смейте так говорить! – И для чего-то добавил: – У меня дед на войне погиб!

Это была ложь, потому что об одном деде я вообще ничего не знал, а второй пережил войну и блокаду.

Не понимаю, отчего меня так взбудоражил, расшевелил данный Голубевым красно-чёрный ярлык. Возможно, стерлась грань между насмешкой и реальным обвинением. Через неделю я решился на поездку в столицу.

И вот я здесь. Среди вроде бы своих, идеологически близких. А те, кого я вроде бы защищал в Севастополе, по другую сторону «беркутовских» щитов. И кем бы они ни были, кем бы я ни был, не увидеть их – значит даже не попытаться сложить все части украинского пазла, значит не участвовать в истории, а кормиться исключительно телевизионной картинкой. Я должен видеть всё своими глазами. Так говорят. И говорят правильно.

Пробираюсь к Валере, беру за плечо:

– Отойдём!

– Чо? Только ж пришёл!

– Отойдём!

Покоряется. Отходим, закуриваем.

– Тут такая история, мне надо уйти, отлучиться, на час-два, хорошо?

Валера зажимает сигарету так, будто у него свело челюсть, но я опережаю его:

– Да, знаю, все за дело стоят, мёрзнут, и Степаныч наказал не расходиться, но надо. Пойми!

Он смотрит на меня и вдруг согласно кивает. Этот, в сущности, хороший парень Валера:

– Надо так надо, брат…

Он говорит что-то ещё, но я, развернувшись, уже иду в сторону Евромайдана, по пути сняв георгиевскую ленточку.

6

Перед поездкой я пробовал дозвониться в Киев Игорю Каратаеву, своему лучшему другу. Но связи с ним не было, и компьютерный голос – возможно, если бы у R2D2[8] была жена, то она говорила бы именно так, – сообщал, что абонент находится вне зоны доступа. Когда же заботливая машина «Киевстар»[9], вытеснившая человека, пикнула СМС, отрапортовав, что абонент вновь на связи, я попал в зону длинных гудков. Сам Игорь не перезванивал.

Я сначала нервничал, но затем по обыкновению растворился в одиночестве, наслаждаясь им, как делал это раньше, прогуливаясь у моря или читая в продавленном кресле на балконе своей квартирки. Родители, переключив внимание на сестру, звонили редко, а знакомые если и искали меня, то исключительно через социальные сети. Я жил анахоретом.

Единственное, что нарушало моё одиночество как форму свободы, – звонки девушек, с которыми я, подвыпив, знакомился по дороге домой, на остановке «Студгородок», где у магазина живого пива и гастронома «Розовый слон» кучковались припозднившиеся на парах студентки или спешащие на вечерние занятия абитуриентки.

Я начинал разговор с чепухи вроде: «Извините, а здесь можно сесть на десятый маршрут?» А в итоге брал номера телефона.

Студентки были решительнее, бойче, наглее, но абитуриентки охотнее соглашались на фотосессию или – «потом сама сотрёшь, обещаю» – видеозапись. Абитуриентки реже заводили разговор о подарках, и я ограничивался покупкой двух баклажек «Оболонь светлое» и большой красной пачки фисташек. Иногда попадались не расколотые, без трещинки, и я, сердясь, пытался разгрызть их; девушка смеялась и протягивала мне свою фисташку, наклоняясь так, что можно было рассмотреть груди, между которыми чаще всего болтался какой-нибудь амулет или кулон, но иногда встречались кресты, стопорившие меня: каждый раз, когда девушка спускалась вниз, я испытывал стыдливую брезгливость оттого, что распятие касалось члена.