Читать книгу "Вяземский - Вячеслав Бондаренко"

«село Остафьево, 27 июня 1808 г.

Очень, очень благодарен за приятное, прозаико-стихотворное письмо Ваше, любезнейший Василий Андреевич… Я Вас стану другой раз ждать к нам в деревню… в которой я всегда бываю весел, ибо веселость есть главная черта моего характера… Сделайте милость, недолго отлагайте Ваш приезд к нам».

И вот Жуковский в Остафьеве. На именины князя — 29 июня — он не успел. Вяземский показал гостю плотину, парк, колоннады… Оба присматривались друг к другу. Жуковского позабавило то, что Вяземский в свои 15 лет держится непринужденно и светски, говорит баском и чересчур часто шутит. А князь смотрел на гостя с восхищением: Жуковский ему показался очень взрослым, спокойным и при этом ласковым, добродушным. В его лице было что-то восточное; в Жуковском — половина турецкой крови. Отец — русский барин, мать — иностранка… Как это знакомо!

Потом они обедали в ротонде, разговорились о любимых драматургах. Жуковский спрашивал, кого из русских поэтов Вяземский предпочитает. Выяснилось, что вкусы их совпадают почти во всем. Оба благоговели перед Карамзиным, глубоко уважали Дмитриева. В последнее время Вяземский начал усиленно читать Шиллера, Гёте и Бюргера, которыми восхищался Жуковский…

Вечером распрощались. Жуковский внимательно взглянул на высокого юношу в очках, даже в подмосковной усадьбе, вдали от света одетого по последней моде. Подал ему руку:

— Мы будем друзьями… Это так же верно, как то, что со временем вы предпочтете Кребийону Расина.

Оба рассмеялись. И смех Жуковского — высокий, простодушный, почти детский — тоже полюбился Вяземскому. Он понял, что встретил уже второго — после Карамзина — редкого человека…

Не было в русской литературе — а может быть, и во всей мирской русской жизни — человека более добродетельного, чем Жуковский. Это вовсе не означает, что он был схимником или чурался веселья. Но этому человеку был свойствен неустанный душевный труд, активное стремление к добру во всех его проявлениях. Он словно распространял лучи своего света на окружавших его людей… Вяземского это могло смешить, иногда даже раздражать: как это земной человек может быть настолько небесным… Но глубокая любовь, уважение, а во второй половине жизни — и преклонение перед старшим другом были безусловно сильнее. Жуковский дал Вяземскому много, очень много. И неслучайно первым опубликованным стихотворением князя Петра Андреевича стало именно «Послание к Жуковскому в деревню».

Сам Жуковский напечатал его (предварительно сильно выправив) в октябре 1808 года, в 19-м номере «Вестника Европы», немного запоздавшем из-за болезни издателя. Вяземский жадно стал разрезать маленькую книжку журнала… Нетерпеливо листал синеватые шершавые страницы… мелькали статьи «О предрассудках», «Некоторые известия о Восточной Индии…», «Возрождение Германии»… И вот 178-я страница. Вверху — небольшое «Подражание Катуллу» Василия Пушкина. А ниже… сердце Вяземского забилось сильнее…

Итак, мой милой друг, оставя скучный свет И в поле уклонясь от шума и сует, В деревне ты живешь, спокойный друг природы, Среди кудрявых рощ, под сению свободы! И жизнь твоя течет, как светлый ручеек, Бегущий по лугам, как легкий ветерок, Играющий в полях с душистыми цветами Или в тени древес пастушки с волосами…

Послание горациански веселое, беспечное и мажорное по настроению — так и виден широко улыбающийся юный Вяземский, для которого жизнь пока полна радостей, который счастлив новой дружбой, рад за Жуковского, отдыхающего в деревне «с своею милою» (и «милая», и «деревня» были чистой выдумкой — Жуковский с осени 1807 года безвыездно жил в Москве, а есть у него «милая» или нет, князь вовсе не знал)… Разумеется, Жуковский убрал из заголовка свою фамилию — стихотворение было названо «Послание Жуковскому в деревню». В журнале оно заняло три с половиной страницы. Подпись — К. П. В…ий (князь Петр Вяземский)… Из всех стихов, опубликованных в этом номере, послание 16-летнего Вяземского — самое сильное. Правда, его начало напоминает карамзинское «Послание к Плещееву» («Мой друг! вступая в шумный свет…»), а строка «Ни злато, ни чины ко счастью не ведут» — цитата из «Филемо на и Бавкиды» Лафонтена в переводе Дмитриева. Да и правку Жуковского нельзя сбрасывать со счетов. Но даже при всем при этом дебют Вяземского в печати выглядел очень достойно.

Вяземский стал приезжать к Жуковскому — тот снимал квартиру на Тверской, во флигеле университетского Благородного пансиона. Три комнатки были загромождены книгами… Пусть и казалось Вяземскому сперва, что старший Жуковский «непременно хочет учить» его жизни, пусть виделась ему иногда в его поведении «какая-то смешная гордость», очень скоро он понял: за опекой нового друга таятся только любовь и доброта. Бережно и тактично вводил Жуковский князя в мир Большой Литературы. Советовал ему заниматься самообразованием — каждый день читать несколько часов, и не что попало, а с разбором… При том, что сам Жуковский в творчестве своем тяготел к созерцательной мечтательности, он полностью одобрил склонность Вяземского к сатирическим жанрам. В «Вестнике Европы» он будто нарочно для юного друга напечатал статью, где писал, что цель сатиры — «предохранение… души неиспорченной, или исцеление такой, которая, введена будучи в обман силою примера… сохранила свойственное ей расположение к добру». Сатира тоже должна образовывать человека. И Жуковский видит в Вяземском преемника стареющего Дмитриева — самого знаменитого русского сатирика тех лет.

Очень скоро, уже через три номера после первого послания, в «Вестнике Европы» появились первая эпиграмма Вяземского — «На стихи к солнцу» и стихотворение «К Нисе». Вскоре следует и прозаический дебют: традиционный для тех лет жанр «Безделки» (название, конечно, не без намека на карамзинскую книгу)… В течение 1808—1811 годов «Вестник Европы» опубликовал четыре стихотворения и девять эпиграмм Вяземского. Стихи достаточно вторичные — князь Петр Андреевич прилежно следует в них за Державиным и Дмитриевым, но с технической точки зрения по-прежнему вполне уверенные. Впрочем, период ученичества Вяземский прошел достаточно быстро, года за два. Уже в 1809-м, в незаконченном стихотворении, он излагает свое кредо:

Поэт, чтоб быть велик, не должен подражать. Нет! Подражание есть гению препона! Пусть будет творческим талантом он блистать, Пусть новым он путем вершину Геликона Достигнет. К славе нам дорога не одна…

А вот эпиграммы сразу, с первых же публикаций стали «фирменным блюдом» Вяземского. Частью они были оригинальными, частью переводными — сюжеты князь заимствовал у Гишара, Лафонтена, Руссо и Вольтера. Некоторые эпиграммы были нравоописательными — то есть просто вышучивали какие-нибудь пороки в образе некоего условного Памфила или Альцеста. Но некоторые били и по вполне конкретным лицам — литературным староверам, противникам вкуса и нового, «карамзинского» слога в языке (а их было довольно, особенно в Петербурге). В своих эпиграммах Вяземский как никто другой умел «убить» своего адресата одной строкой или даже эпитетом. При этом у него нет эпиграмм грубых, оскорбительных, пошлых. Они нередко ядовиты, но главное — всегда смешны. Вот, например, строфа из «Ноэля» Вяземского, посвященная адмиралу Чичагову, упустившему во время березинской переправы самого Наполеона: