Читать книгу "Как вырастить здорового ребенка - Татьяна Шипошина"

Спаси, Господи, детей и внуков наших!

6

Первый патронаж к новорожденному – это всегда некое действо, которое сродни чуду. Вхожу, спрашиваю: кто? Мальчик? Девочка? Не двенадцать фей и не волхвы – а детский врач и медсестра, Это мы входим в дом вслед за родителями.

– Разворачивайте, разворачивайте полностью! Первый раз надо смотреть все.

Девочка. Действительно чудо. Маленький человек, у которого уже есть все. Открытый сгусток бытия, огромный потенциал в маленьком свертке.

Мама выглядит усталой именинницей.

Я смотрю девочку как врач, по определенной, отработанной временем схеме. Проверяю рефлексы, переворачиваю на животик, что вызывает громкий «Ах!» у мамы, у бабушки, у молодого и ошарашенного папы.

Первая беременность, первые роды. Слава Богу, все хорошо.

Множество вопросов:

– Доктор, а это что за прыщички? Доктор, она чихает! А что нам ей давать, чтоб животик не болел?

– Старайтесь в первые дни ничего не давать, просто сами держите диету. Успокойтесь сами и дайте ей адаптироваться, дайте ей привыкнуть к вам. Вспомните себя в новом месте! И не грузите ее, не грузите себя – все будет хорошо. Дети обычно вырастают.

Мало рождается детей. Пусть растет на здоровье.

Сегодня у меня, как никогда – два патронажа. Сейчас направлюсь на второй.

7

Здесь меня встречают попроще. Попроще и жилье, и мать. Нет ни бабушки, ни папы – мать одна дома.

Разворачиваемся, смотримся. Мальчик хороший, правда, желтуха приличная. Маме уже за тридцать. У меня правило – новорожденных сначала смотрю, потом уже маму расспрашиваю, чтобы первое впечатление было не замутнено ничем.

От восьмой беременности, вторых родов. В середине мед. аборты, шесть раз.

– Доктор, второй раз замужем. Никак родить не могла, лечилась. Муж, слава Богу, любит, все ждал, сына хотел. У него своих детей нет, а у меня старшему уже двадцать лет!

– Да, конечно, молодец, что решилась! Новый человек всегда радость, а если от любви, то радость вдвойне. Крестить будете?

– Обязательно!

– Вы уж простите меня, что вам скажу, только вам надо покаяться в абортах, исповедаться перед тем, как будете крестить малыша. Снять надо с души этот груз.

Эта фраза не находит отклика. Очень трудно понять, в чем каяться, зачем? Мы хоть и крещеные, да все материалисты. Не воспитали нас, не понимаем, где тут вина. Мы не видим убийства, так как не верим, что там уже человек – от самого момента зачатия. А все вокруг танцует и кричит: «Занимайтесь сексом!», «Ты беременна – это временно!».

Упаси Бог сказать в молодежной среде, что аборт – убийство собственного ребенка! Хорошо, если просто обсмеют, а то и побьют! И не только в молодежной.

Сколько должно пойти времени, чтоб воспитать мировоззрение? Как и где надо кричать, как и где молчать? Я не знаю…

* * *

Я все это пережила на своей шкуре. Крестилась я уже после двух родов и четырех абортов. Вернее, после трех родов. Первенец погиб тогда, во время болезни.

Сказали мне, что благодать крещения снимает с человека все грехи, но пекло что-то, ворочалось внутри, и я решила все-таки на исповеди сказать священнику об абортах. Именно решила, а не каялась, ибо, как и эта женщина, в глубине души не испытывала ничего, кроме недоумения. Почему нельзя? Я сама вправе решать – рожать или не рожать! И никого я не убивала!

Назначил мне священник епитимию: каждый день Петрова поста – по двенадцать земных поклонов перед иконой Богородицы. Кланяюсь-кланяюсь, а в душе не шевелиться ничего. Как-то даже пропустила один день. Но дисциплина взяла свое. На другой день думаю – пропустила, значит, сегодня мне надо двадцать четыре поклона положить.

И вот тут стронулось что-то внутри. Вдруг ощутила я панический ужас, ощутила жуткую боль. Увидела раздираемые внутри меня маленькие тела. Это было не моментальное, а имеющее длительность действие. Я как будто переживала это несколько раз. Потом я как бы увидела их – сначала того, который погиб во время первого кесарева сечения. Про себя я называла его по имени. У него было имя, было давно.

– Я не виновата! – прокричала я ему.

– Я знаю! – ответил он.

Потом второй – это тоже был мальчик. Откуда-то изнутри появилось его имя.

– Меня заставили!

Действительно, рожать второго мне не разрешили – было еще мало времени после первого кесарева.

– Я знаю!

Потом девочка, и снова мальчик. Я снова знала их имена, но на этот раз даже маленького оправдания у меня не нашлось.

Последняя – маленькая девочка.

– Прости! Я не знаю, что сказать тебе…

– Я знаю!

Они ушли, и я осталась одна. Я была распластана на полу. Я была опустошена, выпотрошена. Я не помню, как вернулась к обыденной жизни. Я вернулась к жизни человеком, совершившим смертный грех.

Прости меня, Господи! Простите меня вы, мои нерожденные дети! Простите, простите, простите! Прости, Господи, нас – и меня, и эту женщину, в чьей квартире сегодня новорожденный, и многих, многих нас. Прости…

8

Опять грязный подъезд, и мой скрипучий, верный друг – лифт.

– Привет! Поехали на восьмой!

Уже подъезжая, понимаю, что сейчас ждет меня. Настраиваюсь на самое трудное. Как ни странно, там квартира верующих людей. Может, ошиблась? Нет! Звоню.

Мать в длинной юбке, в платке. На лице выражение заискивающее и одновременно упрямо целеустремленное.

– Слава Богу, доктор, это вы! Мы так переволновались, мы тут так переживаем! У нас Сашенька в пятницу температурил, мы вызывали дежурного, но мы ему не очень доверяем, и мы решили сегодня вызвать еще и вас. Вы уж посмотрите, пожалуйста, повнимательнее, ради Бога! Мы вас так ждали, так ждали! Я тут уже травки заварила, молоко теплое давала… И воду свяченую давала, и маслицем мазала…

Она будет еще долго говорить. Голос слабый, с придыханием, как бы извиняющийся. Я знаю, что и мне она не доверяет, потому что не доверяет никому, даже себе, и не буду называть, кому она не доверяет еще.

Может, она еще какого-нибудь доктора уже вызывала, кроме дежурного и меня.

Вся комната заставлена иконами, даже лампадка висит. На столе – молитвенник и медицинская энциклопедия.

Вся ее фигура выражает некое благочестие – она не притворяется специально, это у нее в крови. Это не игра, а плавный переход – от православного сознания собственной греховности к комплексу собственной неполноценности. Это тоскливая и вывернутая наизнанку гордыня. Это – тщеславная тоска, глубоко внутри ущемленная, неосознанная, мучительная для себя и для других.

Здесь понятие греховности, это вот показное благочестие – просто удобное прикрытие собственной несостоятельности. Но не дай Бог напрямую сказать ей об этом – это дело умного священника. Или, может, только Божье?