Читать книгу "Делай, что хочешь - Елена Иваницкая"

А о докторе я бы не сказал, что он больно добрый. Сказал бы иначе: у него были такие убеждения, которые все понимали как доброту. Когда первый раз к ним пришел, как ни волновался, а заметил, что обстановка у них скромная, мебель казенная. Еще сильнее смутился. Но жили они роскошно. Только у доктора роскошь была знать, а у нее – уметь. Доктор, по-моему, знал все на свете. Я и теперь так думаю. А если чего не знал, прямо загорался узнать. Меня так расспрашивал, будто в каменщики готовился. Мне и приятно. Конечно, мечтал, что он будет моим отцом. Думал, взвешивал, страшно было ошибиться, но как будто чувствовалось, что и он не прочь от такого сына. Однажды спросил, чего я хочу, какие у меня замыслы. А какие тогда могли быть замыслы, одно думалось: если с ней, то жизнь впереди, а если нет, то и ничего нет. Но не решился сказать. Стал вспоминать, о чем раньше думал, какие обещания себе давал на руднике. Как по городу ходил и чего хотел. Он очень внимательно слушал. У них обоих прямо талант был слушать. Доктор бывало повторял, что люди удивительно даровиты, но слишком часто не знают об этом. Иногда смеялся, что природа как раз на него поскупилась, наделив только одним – упорством знать. Кто был удивительно одарен – она. За что ни бралась, все получалось. Тогда как раз затеяла огород лекарственных растений. К чему она прикладывала руки, все росло, цвело, сияло. Говорили, в ее дежурство еще никто не умер и даже самым тяжелым больным легче становится.

Был у них враг, с ним они и боролись, служа в таких больницах, как наша. Это когда дети умирают. А еще доктор платил стипендию двум студенткам-фельдшерицам, еще в каждой больнице создавал библиотеку. Он очень много книг покупал, но все для больниц. У них и пианино было не свое, а прокатное. Доктор говорил, что совсем не аскет, но это жестокая выучка времен диктатуры: иметь только то, что можно отнять лишь с головой вместе, и ничего больше.

Здесь на границе тогда было тихо и мирно, но случилась беда. Холера. Они с доктором уезжали на эпидемию. Заволновался: поеду с вами, возьмите и меня. Нет, отказываются: это не нужно. Но там же будут бараки строить, пригожусь. Бараки, отвечает доктор, уже строят – легкие, деревянные, потом их сожгут. Убеждает: для нас опасности никакой нет, холера не чума. Да, подхватив заразу, вылечиться трудно, но не подхватывать ее очень просто. Не волнуйтесь, будем телеграфировать. И сами так спокойно, быстро собрались. Уезжали ночью, со специальным санитарным поездом. Я, конечно, провожал. Очень много людей провожало поезд. И архитектор наш был. Кто-то речь сказал: «Свободная республика справится с испытанием». Такое настроение вокруг, особое: и тревога, и подъем, и поддержка. И как она посмотрела на прощанье…

Но последний фонарик мигнул, и я прямо воем взвыл. Что я наделал, как мог остаться? Пошел в Комитет по борьбе с эпидемией. Записаться волонтером. Там и ночью было открыто. Но меня не взяли: благодарим, говорят, за ваш человеколюбивый порыв и гражданскую сознательность, но людей достаточно и добровольцев очень много, весь медицинский факультет просится ехать, а в карантинах полиция и ополченцы, так что работайте спокойно. Еще добавляют: не геройствуйте.

Телеграммы нет и нет. Я же не знал, где они. Где именно. А что-то не заладилось с телеграфом. Тогда постоянной линии еще не было, временную тянули. В Комитете говорят: положение трудное, но все меры взяты, надеемся, что беспорядков не будет. «Да не волнуйтесь вы так, если б что случилось, мы бы уже знали». То есть ничего я не выяснил. Вышел в таком отчаянии, что в глазах темно. Напротив, через улицу блестит надпись над дверью, золотыми буквами: редакция газеты «Ведомости». Ворвался туда: «Есть у вас репортер на эпидемии?» – «Конечно». – «Он сегодня телеграфировал?» – «Разумеется». – «Что там?» – «Читайте наш вечерний выпуск!» Но окружили меня, расспрашивают: «У вас там родные? Объясняет, что в районе действий отряда была нарушена связь, но их репортер там побывал, ничего нештатного не происходит, связь к вечеру восстановят. «Бегите домой, телеграмма вот-вот придет». Пришла!

Я им тоже телеграфировал. Но как напишу, так руки опускаются: слова какие-то неживые. «Сердцем с вами», «все мысли о вас». Даже совестно, хотя совершенная правда.

Все мысли о них, но работаю, стиснув зубы. Вдруг подходит ко мне старшина и говорит, головой крутит: «Ты что, нахамил хозяину? Когда успел?» Оказывается, приезжал наш архитектор, вызывал старшину, устроил очередной разнос, а под конец велел выгнать «этого наглого типа» – меня. Стою молчу, удивляюсь. Вроде порядочный человек, за свободу сражался. Что ж он делает? А мысли – не сказать чтоб грустные: кончился у меня соперник – сам себя перечеркнул. Да если узнает она, если узнает доктор, они и говорить с ним больше не станут.

«Выгоняй, говорю, если тебе не обидно, только хозяину я не хамил» – «Мне, говорит, обидно, но ссориться с хозяином тоже не дело. Не бойся, без работы не останешься. Мы обменяемся: отдам тебя на время старому приятелю, это который на судоремонтном эллинг строит, а у него выберу, кого взять». Ну и ладно. Только я все удивлялся. Отвык. Да ведь отвык же!

С холерой справились энергично. Почти без волнений и беспорядков. Только на одном карантине паника была, помяли кое-кого.

Объявили национальный траур по жертвам эпидемии, флаги приспустили, а как только подняли, началось чуть не ликование. Словно случилось что-то очень хорошее. Сирот усыновить – так желающих оказалось больше, чем сирот. Благотворительные балы, концерты, выставки, народные гулянья в пользу пострадавших. Торжественную встречу десанта нерабочим днем объявили.

Встретить их у вагона – целая задача. К дебаркадеру по билетам пускали, на площади толпа, но я не сомневался, что так и будет. Жду такой радостный, а как их увидел, сразу понял, что это было такое и как тяжело им пришлось. Доктор постаревший, измученный, она – в чем душа держится, сизо-бледная, одни глаза остались. На праздник не пошли, отвез их домой. Я о себе, молодом, думал, что двужильный, но по-настоящему двужильный был доктор. Ей скомандовал заснуть, меня выпроводил: «Завтра! Все завтра!», – а сам – в больницу.

Посидел у нее под окном в затмении чувств не помню сколько, потом добрался не помню как до постели. И свалился мертвым сном. Все проспал, ничего не видел, не слышал, не догадывался. А к ним приезжал вечером наш архитектор. Похвастаюсь: у него-то билет был, а к вагону он не пробился, на билет понадеялся. Приезжал объясняться. И она отказала. Тогда он заявил, что ради нее совершил недостойный поступок: выгнал меня с работы. Не знаю, на что рассчитывают люди, которые сначала такое учиняют, а потом с трагическим видом признаются. Но это все я потом узнал.

А тогда в прежнем затмении чувств явился к шести утра, как положено, на работу. Каждый кирпич мне говорит: живы, вернулись, живы, вернулись. Кирпичи – они, когда, хотят, разговаривают, это правда.

Даже не радость – отдохновенный покой. Живы, вернулись, живы, вернулись! К обеду прозрел: кинулся отпрашиваться. Новый старшина отпустил. Примчался, а их дома нет. Постоял перед запертой дверью, они без прислуги жили, вышел, вернулся, опять вышел. Тут уж каждую минуту до вечера на себе тащил. Еле дотащил. Вижу, наконец, спускается по ступенькам она, идет к больничным воротам, приближается, обе руки мне протягивает. И выговаривается у меня очень умная вещь: я, говорю, все для вас сделаю, я ради вас на все готов, верьте, мне, верьте! За руки держимся, а она улыбается и отвечает: «Конечно, не верю». Но рук не отнимает и так светло смотрит. Молчу, пытаюсь понять. «Вы же, спрашивает, ради меня профессию не бросите?» – «Брошу! – кричу. – Чем захотите, тем и буду заниматься!» Улыбается. «А чего вы ради меня не сделаете?» Удивился: но вы же, говорю, ничего плохого от меня не потребуете. И тут понял, чего не сделаю. «С теткой, говорю, не расстанусь». – «Зачем же, отвечает, расставаться, мы будем все вместе жить».