Читать книгу "Шахматистка - Бертина Хенрикс"

Курос много раз в своей жизни наблюдал, как работает этот механизм коллективного ослепления, и нередко пользовался им.

По сравнению с его богатой практикой вранья и утаивания теперешний случай был просто детской игрой. Никому и в голову не придет искать связь между ним и Элени, горничной из “Диониса”.

По дороге домой, сидя в автобусе, он малодушно спросил себя, что бы подумала Элени, знай она о нем всю правду. Так же восхищалась бы им? Инстинктивно, почти по привычке ответил, что вряд ли. Потом, собрав в уме все, что узнал в последнее время о своей бывшей ученице, пришел к выводу, что трудно предсказать душевные порывы этой скромной и сдержанной женщины. Сейчас она наверняка пересматривала свои взгляды.

Что до самой Элени, то охватившая было ее эйфория быстро улетучилась. На следующее утро, едва проснувшись, она пожалела о своем решении. С грустью посмотрела на пустое место рядом с собой в постели. С той поры как в их семье начался разлад, Панис спал на диване в гостиной. Выход, предложенный учителем, уже не казался ей бесспорным. “В любом случае ему-то нечего терять, а я ставлю на кон всю свою жизнь”. Она подумала о печальной участи одиноких женщин. “Я буду как Катерина”, — мелькнуло у нее в голове. Она с трудом встала и пошла на кухню. Сварила кофе, стоя выпила его, прислонившись к плите. У нее так сдавило горло, что каждый глоток давался ей с трудом. Она уже была готова пойти к мужу в гостиную и помириться, когда тот, мрачный и всклокоченный, появился на пороге кухни, бросив на нее недобрый взгляд. Панис молча налил себе чашку кофе и ушел.

Смягчившаяся было Элени после визита мужа на кухню уже не очень-то хотела мириться. “Ладно, завтра посмотрим”, — решила она и стала собираться на работу.

Ветер гулял на холме, Элени нехотя поднималась по крутому склону. Рабочий день протекал тускло и однообразно до той минуты, пока она не вошла в семнадцатый номер, где началось ее приключение и где теперь жила веселая и шумная пара голландцев.

Она с грустью вспомнила о французах, игравших в шахматы, элегантных и всегда улыбающихся, — сами того не подозревая, они внушили ей ее теперешнюю страсть. Подумала о Париже, о его зданиях, с каждым из которых связано какое-нибудь историческое событие, о цветущих парках, смиренно принимающих знаки приближающейся осени. Подумала о том, кем могла бы стать, родись она под другим небом. Попыталась вспомнить название туалетной воды — ее пряный запах витал в номере все то время, пока в нем жили французы. Она тогда держала в руках симпатичный флакон. Запах был пьянящий, а название — простое и привлекательное, что-то про вольную жизнь на природе. Что же это было? На мгновение она замерла со щеткой в руке и закрыла глаза. Представила, как опять входит в ванную комнату, берет флакон, открывает его, вдыхает аромат и осторожно ставит флакон на место.

— “О соваж”! — вспомнила она.

По счастливой случайности поблизости не было никого, кто бы мог слышать ее торжествующий возглас. А то бы за ней окончательно закрепилась репутация чудачки, сложившаяся из-за ее пристрастия к шахматам.

Сохранившийся в памяти аромат возымел совершенно неожиданное действие. Беспросветная тоска, все утро камнем лежавшая на душе, вмиг развеялась, будто ее и не было. Элени торопливо закончила работу, скинула фисташковый халат и сбежала по склону холма так быстро, как только позволяли ноги. Придя домой, она приготовила поесть Димитре, после чего заперлась в кухне с пособием по шахматной игре. Она принялась учить на память дебюты. Это была непростая задача, особенно в отсутствие шахмат, и Элени продвигалась вперед очень медленно. Конечно, первые ходы в большинстве партий похожи, и какой из них выбрать, не так уж и важно. Но вскоре выяснилось, что комбинаций чуть ли не бесконечное множество, и дело еще больше усложнилось. Элени злилась на Куроса, который навязал ей такую подготовку.

Тем не менее она продолжала заниматься, каждый день заучивала различные дебютные и возможные ответные ходы. Она теперь и сама не знала, для чего все это делала — чтобы спрятаться от гнетущей домашней обстановки или чтобы выиграть турнир, который то ли будет, то ли нет — неизвестно. Она с головой ушла в учебу. По ночам ей снились шахматные фигуры, они объединялись против нее и развлекались тем, что прыгали в разные стороны на доске, очень похожей на лабиринт.

Утром она вставала разбитая. Работа в гостинице казалась ей просто отдыхом по сравнению с ее умственными занятиями.

По средам после обеда она ехала к Куросу. Учитель, по всей видимости, проделывал ту же работу, что и она, с той только разницей, что в его распоряжении были шахматы и он мог применять теорию на практике.

При каждой встрече Курос пробовал разыграть какой-нибудь новый дебют. Поначалу различные варианты смешивались у Элени в голове и она путала комбинации. Особенно трудными ей показались “испанская партия” и многочисленные варианты ответных ходов, “берлинская защита”, “защита Стейница”, “дебют Берда” и “защита Корделя”.

Курос становился все более строг с ней, хотя в глубине души признавал, что изучение всех этих знаменитых систем — дело очень непростое. Он даже задавался вопросом, как Элени справляется с такой нагрузкой. Всем своим видом он показывал, будто его совершенно не трогает, что временами она впадает в отчаяние. “Если я стану ее жалеть, — рассуждал он, — все пропало. Она не найдет в себе сил бороться с противником. Надо всячески давать ей понять, что в освоении всех этих комбинаций нет ничего особенного. Как только она поймет, за какое грандиозное дело взялась, она не сможет двигаться дальше”. И Курос продолжал ей внушать, что не требует от нее ничего сверхъестественного.

Он вспомнил свой опыт школьного учителя, непреклонного и беспристрастного, видящего все — и ошибку, и невнимательность. Временами Элени была готова заплакать: ее нижняя губа выпячивалась, брови хмурились. Ей, точно ребенку, хотелось опрокинуть доску и раз и навсегда отказаться от идеи участвовать в турнире. Но она этого не делала. Поначалу, когда Курос ее ругал, на лице и шее у нее выступали красные пятна, и она ощущала сильный прилив жара. Учитель делал вид, что ничего не замечает, и только ворчливым тоном говорил:

— Ну, ну, соберись. Сейчас для тебя существуют только шахматы. Все остальное — только видимость.

Двигаясь от отчаяния к удачам, Элени внутренне окрепла, что не замедлило сказаться на ее повседневной жизни. Она перестала принимать близко к сердцу, если кто-то из близких впадал в дурное настроение, и вообще, что бы ни происходило, она сохраняла удивительное спокойствие, так что Панис был совершенно сбит с толку. В такой ситуации исходить желчью потеряло всякий смысл. Он стал довольствоваться демонстративным молчанием, что действовало главным образом на нервы его дочери, которая не проходила столь серьезную подготовку, как ее мать.

Однако, даже если внешне Элени ничего не показывала, в душе она по-прежнему страдала оттого, что из ее супружеской жизни исчезла гармония. Бывали дни, когда ей хотелось забыть все, что произошло в последние месяцы, и вновь забраться в кокон, сотканный из привычек и неловких проявлений нежности, которые раньше и составляли ее повседневную жизнь. Но назад уже ничего не вернешь, и она сама тому причиной. А стало быть, нечего вздыхать да охать. Она молчала и с еще большим рвением отдавалась учебе.