Читать книгу "Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева"

У жены было тихое, покорное лицо.

– Если ты хочешь, – слегка схитрил он, – я откажусь от этих инструментов.

– Не нужно. – Она покраснела. – Ведь он не украл эти скрипки.

Свою меценатскую деятельность Фишбейн начал с того, что подарил одну из скрипок нью-йоркскому филармоническому оркестру. Этот широкий жест принес ему известность в музыкальных кругах, и имя Фишбейна тут же было включено во все благотворительные списки. Его стали приглашать не только на концерты, но даже в жюри местных конкурсов, где он считался скрипачом, хотя и недоучившимся. Занятия в университете Фишбейн не бросил и через год приступил к диссертации на тему «Как сохранить волков на Аляске». Он продал один из смычков, который был оценен гораздо больше ожидаемого, и частью этих денег заплатил за весь университетский курс.

Эвелин в его жизнь больше не вмешивалась. Она стала сдержанно-приветлива с мужем днем, а ночь проводила в одной с ним постели. Их страсть возникала внезапно, была молчаливой, слегка диковатой, как будто бы знала, что утром следа ее здесь не останется. Как только, горячие, в скользком поту, они размыкали объятия, их души, как будто какие-то звери, вползали обратно в тела и больше уже не стремились друг к другу.

– Ты спишь? – спрашивал он.

– Я сплю, – отвечала она еле слышно. – Тебе завтра рано вставать, Герберт, спи.

В самом конце весны пятьдесят седьмого года Герберт Фишбейн получил неожиданное предложение от одной из музыкальных джазовых групп, которую он на первых порах ее возникновения сильно поддержал деньгами. Предложение это поначалу вызвало у него почти шок. Он был неистовым приверженцем джаза, но скрывал свою приверженность даже от Эвелин, которая и не подозревала, сколько вечеров он просиживал в полутемном зальчике одного из баров Ист-Энда, где выступали облюбованные им полунищие музыканты. Откинув голову и закрыв глаза, Герберт Фишбейн слушал, глубоко затягиваясь сигаретой, и потом, докурив, забывал ее в углу своего крупного и чувственного рта. Он слегка раскачивался, слегка постукивал пальцами по липкой, сильно пахнущей алкоголем поверхности столика, и лицо его с закрытыми глазами само становилось куском этой музыки: так резко белело оно в полутьме, так вздрагивали его черные брови, а под выпуклыми веками набегали и гасли судороги охватившего его наслаждения.

С группой выступала Бэтти Волстоун, чернокожая певица с низким голосом, не хуже, по мнению Фишбейна, чем у Эллы Фицджералд. Ее высокое, обтянутое сверкающей тканью тело с такой огромной грудью, что она вываливалась из выреза, и когда Бэтти во время пения поднимала руки вверх, два отполированных черных бугра рвались на свободу, волновало Фишбейна, и, закрыв глаза, он иногда представлял себе, как он вместе с Бэтти лежит на траве и гладит ее эту мощную грудь, кусает горячий, лиловый сосок, а птицы кричат в вышине ее голосом.

Получив денежную поддержку, музыкальная группа почувствовала себя уверенней и решила поехать в Москву на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Они пригласили с собою Фишбейна. Во-первых, он мог заплатить за билеты, и, кроме того, он ведь был из России, говорил на русском языке, жил в детстве на серой холодной реке, которая так промерзает за зиму, что можно гулять по ней, как по Бродвею. Фишбейн согласился, но был уверен, что его не пропустят, и подал на визу, не сомневаясь, что эта авантюристская затея сорвется.

Эвелин опять, как тогда с Бразилией, смотрела на него с тревогой, но вопросов не задавала. Виза пришла по почте: в советском посольстве не возражали против въезда американского гражданина мистера Герберта Фишбейна в Союз Советских Социалистических Республик для участия во Всемирном фестивале молодежи и студентов.

5

Нынешнему поколению не объяснить, какой это был замечательный праздник. Он был так давно, что большинство его участников удобрили землю своими телами, а те, кто еще на земле, уже позабыли об этом событии.

Сначала, как водится, место расчистили. Убрали куда-то всех нищих, калек, исчез дядя Вася со Сретенской улицы. Он дневал и ночевал у церкви Святой Троицы и стал за двенадцать лет, прошедших с Победы, как будто последней церковной ступенькой. Лицо дяди Васи сгорело в бою, где он рисковал своей жизнью танкиста, красивого парня, отца двоих детей. Сгорело лицо, и когда он вернулся, а вместо лица была маска из воска, то сразу и начал здесь жить, на ступеньках. И жил здесь, и пил, и мочился поблизости. С годами привыкли к нему и не трогали. А тут фестиваль, и исчез дядя Вася. Гулять – так гулять! Народы, и звери, и даже букашки, в угаре забывшие страх, что раздавят, – все вылезло, зашевелилось, запело, везде зазвучали гитары с гармонью, забили неистовые барабаны, и все так смешалось друг с другом, что видно с небес стало ангелам, вечно печальным, что можно забыть про печаль, насладиться единством всех рас, языков и костюмов, поскольку ничтожны все эти различия. А как это все получилось? Кто знает? Сражались, боролись, искали шпионов, в клетушках своих коммунальных боялись, что плюнет соседка в твою сковородку, и ешь потом с кашей ее ядовитый соседский плевок, а пришел фестиваль, – раскрылась, как роза, душа в человеке, и стал он доверчив, и щедр, и доступен.

Для событий подобного рода характерно то, что люди превращаются в детей. Тем летом любой заурядный москвич, угрюмый, с плохими зубами, с пробором на жидких своих волосах, стал ребенком. Румянец согрел его тусклые щеки, спина распрямилась, а зубы окрепли. Возвел он глаза свои в небо и ахнул. Мясистые голуби – их откормили специально к открытию – взвившись, как соколы, застлали собою высокое небо, и стало оно, как фата у невесты. Не зря их кормили пшеном, голубей-то: ведь так откормить – и любой полетит. И люди в Москве тоже стали иными. Милиция и органы безопасности хоть и выражали удовольствие на плотных красных лицах, но тихо вовсю про себя матерились: следить нужно было за русским народом, который совсем перестал себя помнить. На улицах, например, ничуть не стесняясь посторонних взглядов, раздевались до трусов и тут же с гостями менялись одеждой. Идет вот мужик молодой из Зимбабвы, на нем что-то вроде большого халата, расшитого ярким зимбабвийским узором. Идет, улыбается и веселится. Навстречу ему выбегает пострел в задрипанной папкиной майке. На майке: «Даешь пятилетку в три года, товарищ!» Небось сам же и нацарапал, мерзавец. Глядят друг на друга мужик из Зимбабвы и этот костлявый пострел с Красной Пресни. Поют у них души, как скрипки с оркестром. Мигнули глазами, и вот результат: стоит на проспекте блестящий от пота довольный зимбабвиец в лиловых трусах, просовывает свою шею сквозь ворот застиранной майки пострела, а тот уже смылся, шпана беспризорная, в роскошной, парадной зимбабвийской одежде.

Рухнул, между прочим, универмаг на Щербаковской. Хороший, добротный, с прекрасным товаром. В другое бы время за этим вот штапелем – да передрались бы, да б волосы выдрали! А тут фестиваль, не до штапеля, значит. С крыши намного лучше видно, чем с тротуара, поэтому смекалистые жители столицы, смеясь, добродушно переругиваясь и поддерживая друг друга за ягодицы, полезли на крышу щербаковского универмага, в котором все кассы закрыли заранее. Полезли и так размахались флажками, шарами, шарфами, ногами так топали, что крыша возьми да и рухни. В секунду. Посыпались вниз парни, женщины, девушки, простые пьянчуги, два токаря, летчица, солдатская мать и отец-одиночка, короче: толпа самых разных людей. Никто не погиб, слава богу, но многих свезли в Склифосовского, там и лечили. Один композитор (не важно, как звали!), шутник с телевизора, шутку придумал: сказал, что приезжие будут меняться своими ковбойками и свитерами на волчьи ушанки и белые валенки. На Ленинских наших Горах, в воскресенье. Мол, вы принесите ушанки и валенки, а гости подарят вам джинсы с ковбойками. Ведь по телевизору, гнида, сказал! И зрители, чуть рассвело, потянулись к туманным горам. Взошло вскоре солнце, согрело всю землю своим светло-желтым взволнованным светом и видит: под каждою русской березой лежат люди в зимней суровой одежде. А где африканцы? Норвежцы? Испанцы? Милицию вызвали, та объяснила: мол, он пошутил. Фестивальная шутка. Ушли, недовольные, в волчьих ушанках, кричали друг другу: «Ну, что? Обменялся?»