Читать книгу "Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер"

Мы вышли из дома вместе, но дядя повернул на север, в сторону тюрьмы, а я — на запад. Мы обменялись поцелуями. И все. Понимал ли я, что после всех событий, случившихся за несколько последующих часов, я никогда уже не буду идти по миру под надзором всевидящего ока любящего Господа, и ни человек, ни демон не заставят меня отвернуться от моего учителя или умолять его воспользоваться своей силой, чтобы изменить будущее. Могли ли мы смешать какие-нибудь порошки и зелья, чтобы создать для себя иную судьбу? Как страшно мне копаться в себе, чтобы обнаружить ответ.

Сначала я собирался доставить Псалтырь, но у меня ничего не вышло, поскольку хозяин дома был в отлучке. По дороге из города Бог ниспослал мне идею купить alheiras к празднику. Alheiras — колбаски, изобретенные после обращения во имя спасения наших голов и соблюдения кошрута. По вкусу и форме они походили на свиные, но внутри на деле было мясо куропатки, перепела или курицы, сухари и приправы.

Я вышел из города через ворота Святой Анны и спустя часа два, если судить по солнцу, я уже стучался в двери фермерского домика, принадлежавшего Самсону Тижолу. Никто не открывал, и я направился к двери погреба. Она была открыта. Я вошел и взял небольшой бочонок вина. У меня с собой не было ни пера, ни чернил, поэтому я просто положил деньги за вино у двери. В качестве опознавательного знака я прибавил кусочек мацы, завалявшийся в моей сумке. Самсон поймет, что я приходил и оставил письмо от дяди, взяв вино.

До Лиссабона было добрых восемь километров, и на обратном пути я взмок и покрылся дорожной пылью. Дважды я останавливался передохнуть в длинной послеполуденной тени оливковой аллеи прежде, чем войти в город. В сосновой рощице, чуть меньше, чем в километре от ворот Святой Анны, я снял башмаки, ощутив под ногами сухие колючие иглы. Доставая из сумки мацу, чтобы немного перекусить, я снова наткнулся на записку, выпавшую из тюрбана Диего. Развернув записку, я обнаружил, что пергамент вырезан в форме маген Давид. «Исаак, Madre, двадцать девятое нисана», — прочитал я. Сегодня было двадцать четвертое.

В тот момент я не придал записке значения.

По моим прикидкам было около четырех часов пополудни, когда передо мной вновь предстали стены Лиссабона. Несомненно, прошло уже не меньше часа после вечерни: по дороге я слышал доносящийся из окрестных поселений звон церковных колоколов, призывающих к молитве всех верующих. На входе в город мне в нос ударил резкий запах дыма. Неразборчивый ропот, словно толпа где-то на дальней площади. Странно было это: дома наглухо заперты, лавки закрыты, будто ночью. Вокруг, на освещенных жарким солнцем улицах, не было ни души. Я двинулся вперед, мягко ступая босыми ногами по камням. У гранитной стены Мавританского замка ко мне подбежали двое молодых рабочих, грозно размахивающих косами. Я было подумал убежать, но потом понял, что это бесполезно. Один из них зацепил меня косой за шею. Он держал за волосы отрубленную головы женщины. Кровь капала на дорогу. Ее лицо было мне не знакомо.

— Ты — Marrano? — требовательно спросил он, подразумевая обращенных евреев. Его правый глаз был затянут бельмом, и мое искаженное ужасом лицо отражалось в этом глазу недоброй карикатурой. — Потому что в этот раз от нас не уйдет ни один из Marranos!

Мое сердце выстукивало мольбу о жизни. Я помотал головой и протянул ему сумку:

— Смотри!

Он передал ее своему бородатому приятелю. Тот принюхался и прорычал:

— Колбаски.

Он вернул мне сумку. Пока я возносил Богу благодарности за спасение, человек с мертвым глазом опустил косу и спросил:

— Там вино?

Я кивнул, и он отобрал у меня бочонок. Мне стало трудно дышать.

— Дым… откуда он?..

— Священный костер на Россио. Доминиканцы решили послать Богу знак, разведя огонь из тел евреев.

Невыразимый страх за судьбу близких скрутил кишки, удержав меня от дальнейших расспросов. Мужчины напились из бочонка, заткнули его пробкой. Я все смотрел на голову женщины. Ее глаза не были пусты. Что же было в них? Отвращение к этому миру? Забирая назад бочонок, я ощутил в груди дрожь, словно ко мне прикоснулась отлетевшая душа. Бородатый поднял отрубленную голову и дважды лизнул ее щеку, словно наслаждаясь вкусом кожи любовницы. Развязав шнурок на штанах, он выпростал из них необрезанный орган. Почерневший рот женщины открылся под нажимом заляпанных грязью пальцев. Бородатый приставил голову к своему телу и начал творить нечто невыразимое. Второй наблюдал, оглаживая себя ладонью. Я пытался не закрыть глаза, но не выдержал и отвернулся. Закончив надругательство, первый завязал штаны и сказал мне:

— Будь осторожен по дороге. Людей принимают за евреев!

Когда они ушли, я присел на корточки под навесом. Тошнота потихоньку отпускала. Вино смыло противный, кисловатый привкус во рту. Неужели они охотились за всеми бывшими евреями?

Я бежал, не останавливаясь, по лестничным пролетам и аллеям Альфамы, покуда не добрался до улицы Святого Петра. Калитка, ведущая во двор, валялась на земле, погнутая и сломанная. Не было нашего ослика. Дверь на кухню была распахнута. Я ворвался внутрь, словно переступая порог ада. Вокруг стояла мертвая тишина. В очаге тлели угли, на столе стояло два кубка. Рядом с одним из них лежала переломленная надвое маца. Лоскутный ковер лежал поверх люка в погреб.

— Дядя! — заорал я. — Мама!

Оцепеневший, смущенный, я зашел в свою комнату. Переворошенные постели, разграбленные сундуки. Выглянув в окно лавки, я обнаружил перевернутые прилавки. Раздавленные оливы черно-зеленым ковром устилали пол до самых дверей на улицу Храма.

Комната мамы была пуста, но в ней никто не рылся. Прикоснувшись к орлу — талисману из пергамента, который она всегда держала на подушке, я подумал: «В подвале… Они прячутся все вместе!»

Я аккуратно убрал с люка ковер так, чтобы не потревожить шнур, возвращавший ковер на место, если потянуть за него снизу. Открыв люк, я соскользнул вниз по ступеням на первый пролет. Дверь в подвал была заперта.

— Это я! — прокричал я в темную щель между дверью и косяком. — Дядя, открой! — Тишина. Я постучал и дверь и позвал: — Это я! Мама, хоть кто-нибудь… это же я.

Оглянувшись наверх, на тихую кухню, я почувствовал, как от страха задрожали ноги. Я толкнул дверь, снова позвал. Безответно.

Я был уверен: с дядей, с нашим кудесником, с мастером Каббалы, поющим стихами Торы, и Талмуда, и Зохара, ничего не может случиться. Невозможно убить гения мистики человеческим оружием. Но вот Иуда или Синфа… Что, если они внутри и боятся ответить? Или подвал пуст? Может быть, они бежали? Может быть, учитель знал какой-то тайный способ и запер дверь подвала снаружи? Чтобы защитить книги. Да, должно быть, так оно и есть.

Предчувствие? Простая логика? Мысль, что с дядей случилось что-то непоправимое, потрясла меня. Постояв немного на мозаичной меноре, я вдруг со всей силой начал долбиться в дверь. Пока из дерева не вылетел железный засов.