Читать книгу "Леннар. Сквозь Тьму и... Тьму - Антон Краснов"

Хербурк провел Ингера вдоль обшарпанной каменной стены до узких ворот, одна створка которых была закреплена намертво, а вторая чуть приоткрыта, но так, что не прошмыгнул бы и не особо жирный кот. За воротами находилось стражное помещение, в котором рыночная стража ревностно и бдительно несла свою службу, а именно: играла в кости, дула вино и сквернословила. Иногда и шлюх таскали, на этот случай в дальнем углу был брошен тканевый тюфяк.

Впрочем, при приближении Хербурка и Ингера обе створки ворот тут же были распахнуты настежь. Хербурк пробормотал:

— Они что, перепились там все, что ли? Это ж любой бродяга пролезет к нам… туда. Вот бараны!

— Сюда его! — прогремел чей-то бас. — С ослом вместе, с товаром!

И по тому, как въехала голова стражника Хербурка в рыхлую линию плеч, кожевенник Ингер понял, что бас принадлежит кому-то гораздо более важному, чем сам стражник Хербурк.

Намного более значимому.

Младший Ревнитель ланкарнакского Храма ждал Ингера в единственной комнате, в которой располагался кабинет начальника базарной стражи. Хербурк, назвавший эту вонючую комнатенку стянутым откуда-то пышным словом «кабинет», остался опасливо переминаться с ноги на ногу во дворе стражного помещения. Ревнитель сидел за громоздким, в нескольких местах исцарапанным столом из темного дерева. Судя по грубому виду, этот стол был сделан уже после Исхода, ибо древние вещи отличались не в пример большим изяществом (да и прочностью тоже). Перед Ревнителем лежал какой-то свиток. В тот момент, когда, ссутулившись, в помещение вошел Ингер, служитель Храма мрачно рассматривал свиток, время от времени разворачивая его, изучая содержимое и снова сворачивая. Более искушенный наблюдатель понял бы, что Ревнитель сам толком не знает, что он выискивает в этом свитке, и к тому же чрезвычайно напряжен. Но Ингеру, простому кожевеннику, да еще чрезвычайно напуганному, понятно, было не до этих тонкостей.

Ревнителя звали Моолнар. Точнее, омм-Моолнар. Как и у всякого храмовника, у его имени была уважительная приставка «омм», означавшая «святой брат». Он был довольно-таки молод и по-своему добродушен, насколько это вообще возможно для человека его положения и рода занятий. Но сейчас его настроение и ситуация, в которой он находился, менее всего располагали к добродушию и снисходительности.

— Ага, явился, — небрежно сказал он, взглянув куда-то поверх лохматой головы Ингера. — Ты там не мнись. Подойди сюда. Встань здесь. Вот так.

— Слушаю тебя, господин, — выдавил Ингер, перед глазами которого вся незамысловатая жизнь его промелькнула, как содержание этого свитка, примятого на столе мощной рукой могущественного Ревнителя. — Вот, приехал на ярмарку. Торгую. Я ремесленник. Простой человек, грамоте не обучен. И не знаю, как… чем… из-за чего такой… такой, как вы, как-то… велел меня привести и… вот.

— Ясно, — прервал его младший Ревнитель Моолнар. — Как ты сам понимаешь, крестьянин, я не стал бы тратить на тебя время, да и на этого тупого сына осла и овцы… я имею в виду Хербурка, тоже, если бы не серьезные причины. Так что потрудись отвечать на все мои вопросы. Причем честно и откровенно. А иначе… — Тут Ревнитель сурово насупил брови и грозно посмотрел на Ингера.

Ох, лучше б он этого не делал! Кожевенник затрясся всем телом и привалился спиной к стене. Он был отнюдь не трусливым человеком, более того, в своей деревне он прославился тем, что в один прекрасный вечер убил взбесившегося быка, принадлежавшего кузнецу Бобырру, известному буяну, а потом ударом кулака усмирил и самого владельца упокоенной животины, которого боялась и уважала вся деревня. Но перед взором младшего храмового Ревнителя усмиритель бешеных быков и их хозяев перетрусил не на шутку и потерял дар речи: уж больно сурова была слава Ревнителей, карающего органа Храмов! И слишком мрачны слухи, которые распускали о том, как именно поступают с нарушителями святой веры и с теми, кто злословит богов и их служителей. А также о ужасных подвалах, где грешников и еретиков подвергали нескончаемым мукам, дабы выдавить из них эту… как ее… Скверну… и все для их блага, конечно, чтобы могли они предстать перед Святой Четой и самим пресветлым Ааааму чистыми и непорочными, аки агнцы…

— Эй, ты, поспокойнее!

Выбивая зубами крупную дробь, Ингер выдавил:

— Ну все… если вы, господин, призвали меня сюда, значит, мне конец!.. Конец, конец! Бедный, бедный я дурень! Наверное, это толстый Кабибо донес на меня, чтобы… чтобы я…

— А что толстый Кабибо? — насторожился Ревнитель. — Что это за скотина такая?

— Он… он продает кожи и завидует мне… потому что его кожи… его кожи гораздо хуже выделаны, чем мои, и потому у меня охотно покупают товар, а его товар не берут, да еще иногда ему самому хорошенько вешают по шее!.. И теперь… наверное, он наклеветал, донес на меня, хотя я ровно ни в чем, ни в чем не виноват! — продолжал причитать Ингер. Мысленно он считал себя трупом и только сожалел, что не женился на своей невесте в прошлом месяце. Хоть что-то хорошее в жизни. — Только позвольте мне самому покаяться… позвольте я… я пожертвую Святой Чете левую… нет, правую руку! И глаз, еще и глаз! Я знаю, они благоволят искренне раскаивающимся… — Ингер набрал воздуху в свои могучие легкие и взревел, как большой королевский рог: — Раскаиваюсь я! Воистину раскаиваюсь!

— Не ори! — истово рявкнул Ревнитель, прочищая пальцем ухо, которое заложило. — Не ори, я тебе сказал! Я всего лишь хотел узнать у тебя…

— Мне конец, конец!.. — зарыдал огромный кожевенник, уже не слыша своего грозного собеседника.

Моолнар понял, что если он надеется достучаться до рассудка перепуганного простолюдина, то должен предпринять нечто необычное, экстраординарное. Иначе этот кожемяка признается в чем угодно, да хоть в том, что в сговоре со своим ослом замышлял попытку нападения на чертог самого Стерегущего Скверну, главу Храма. Для того чтобы добиться от бестолковой деревенщины хотя бы просто связной речи, надо придумать что-то из ряда вон выходящее.

И он решился. Ему нужно любой ценой снять показания с этого ополоумевшего от страха здоровенного деревенского кретина, иначе и самому омм-Моолнару не поздоровится! Младший Ревнитель Моолнар торжественно выпрямился во весь свой немалый рост. Его лицо потемнело от нахлынувшего напряжения, когда он, сделав над собой явное усилие, вымолвил:

— Я клянусь СВЯТОЙ ЧЕТОЙ! Если ты честно расскажешь мне все о том, что нового происходило в твоей деревне за последние шесть дней, и особенно на той ее окраине, что находится ближе всего к Проклятому лесу… то я отпущу тебя со всем твоим имуществом и дам распоряжение раскупить его как можно быстрее… а тебе не причиню никакого вреда.

Вот тут и произошло… Ингер захлебнулся собственными соплями и затих, уставившись изумленно на господина Ревнителя. Сначала он не поверил своим ушам, а увидев лицо собеседника, уже не поверил своим глазам. Потому что выражение этого лица не оставляло сомнений в том, что ЭТИ слова прозвучали. «Клянусь Святой Четой»! Никто не смел произносить такой клятвы без крайней надобности. Малейшее нарушение, даже легкое отступление от того, в чем поклялись этим священным двойным именем, каралось незамедлительно и страшно. Каралось смертью, и она была мучительной и дикой. Ревнители, высшая надзирающая и карающая сила, следили за этим, и даже глава Храма, Стерегущий Скверну, не мог позволить себе изменить этой клятве. Более того, для такого высокопоставленного храмового иерарха, как Стерегущий Скверну, в случае нарушения клятвы Святой Четой полагался особый ритуал низложения. Причем начинался этот ритуал покаянием, включавшим в себя, например, то, что его губы намазывались смесью его собственной крови с ослиным калом, а потом… страшно и помыслить, что происходило дальше. Если даже самый могущественный человек посмел произнести подобную клятву…