Читать книгу "Единственная - Ричард Бах"

– В моих руках бумага, – сказал старец. – Если выпустить эти слова в мир, их поймут и полюбят те, кто уже знает их истинность. Но перед тем, как подарить их миру, мы должны их как-то назвать. А это их погубит.

– Разве дать название чему-то прекрасному – значит его погубить?

Он удивленно посмотрел на меня: – нет беды в том, что мы даем название какой-нибудь вещи. Но дать название этим идеям – значит создать новую религию.

– Почему же?

Он улыбнулся и протянул мне манускрипт. – Я вручаю этот свиток тебе…

– Ричард, – подсказал я.

– Я вручаю этот свиток, явленный самим светом любви, тебе, Ричард.

Желаешь ли ты, в свой черед, отдать его миру, людям, жаждущим знать, что в нем написано, тем, кому не дана была высокая честь пребывать в этом месте, когда вручен был сей дар? Или ты хочешь оставить это писание лично для себя?

– Конечно, я хочу отдать его людям!

– А как ты назовешь свой подарок человечеству?

“Интересно, к чему он клонит, – подумал я. – Разве это важно?”

– Если его не назовешь ты, его назовут другие. Они назовут его “Книга Ричарда”.

– Понимаю. Ладно. Мне все равно, как его назвать… Ну хотя бы просто: свиток.

– А будешь ли ты хранить и оберегать свиток? Или ты позволишь людям по-своему его переписывать, изменять то, что им непонятно, вычеркивать то, что им не по душе?

– Нет! Никаких изменений. Эти слова даны нам светом. Никаких изменений!

– Ты уверен? А может, строчку там, строчку здесь – ради блага людского? “Многие этого не поймут?”, “Это может оскорбить?”, “Здесь неясно изложено?”

– Никаких изменений.

Он вопросительно поднял брови.

– А кто ты таков, чтобы на этом настаивать?

– Я был здесь в момент, когда они были даны, – ответил я. – Я видел, как они появились, видел сам!

– Поэтому, – подытожил он, – ты стал хранителем свитка?

– Почему именно я? Им может стать любой, если поклянется ничего в нем не изменять.

– Но кто-нибудь все равно будет хранителем?

– Кто-нибудь, наверное, будет.

– Вот тут и начинают появляться служители святого свитка. Те, кто отдает свои жизни, чтобы защитить некий образ мыслей, становятся служителями этого образа. Однако появление новых мыслей, нового пути – это уже само по себе изменение, и оно приносит конец миру, сложившемуся до него.

– В этом свитке нет угроз, – сказал я. – В нем любовь и свобода!

– Но любовь и свобода – это конец страху и рабству.

– Конечно! – Воскликнул я с досадой, к чему он клонит? Почему Лесли молчит? Разве она не согласна с тем, что это…

– А те, кто живет за счет страха и рабства, – продолжал Леклерк, – обрадуются ли они, узнав об истинах, заключенных в этом свитке?

– Наверное, нет, но мы не можем допустить, чтобы этот… Свет…

Угас!

– И ты обещаешь оберегать этот свет? – Спросил он.

– Конечно!

– А другие свиткиане, твои друзья, они тоже будут его защищать?

– Да.

– А если наживающиеся на страхе и рабстве убедят правителя этой земли в том, что ты опасен, если они нападут на твой дом с мечами в руках, как ты будешь защищать свиток?

– Я убегу вместе с ним!

– А если за тобой будет погоня и тебя загонят в угол?

– Если потребуется, я буду сражаться, – ответил я. Есть принципы дороже самой жизни. Есть идеи, за которые стоит умереть.

– Вот так начнутся войны за свиток, – старик вздохнул. -

Доспехи, мечи, щиты и знамена, лошади, пожары и кровь на мостовой. И войны эти будут не малыми. Тысячи истовых верующих придут тебе на подмогу. Десятки тысяч умных, ловких и смелых. Но принципы, заключенные в свитке, опасны для всех правителей. Десятки тысяч выступят.

И тут я начал понимать то, что пытался сказать мне Леклерк.

– Чтобы вы могли отличать своих от чужих, – продолжал он, – тебе понадобится особый знак. Какой выберешь ты? Что начертаешь на своих знаменах?

Мое сердце застонало под тяжестью его слов, но я продолжал отстаивать свою правоту.

– Символ света, – ответил я. – Знак огня.

– И будет так, – продолжал он эту еще не написанную историю, – что знак огня встретит знак креста на поле брани во Франции, и огонь победит. Победа будет славной, и первые города знака креста будут сожжены дотла твоим святым огнем. Но крест объединится с полумесяцем, и их огромное войско вторгнется в твои пределы с юга, запада, востока и севера. Сотни тысяч воинов против твоих восьмидесяти тысяч.

Пожалуйста, хотел я сказать, остановись. Я знал, что случится дальше.

– И за каждого крестоносца, за каждого янычара, которого ты убьешь, защищая свой дар, имя твое возненавидят сотни. Их отцы и матери, жены и дети, все их друзья возненавидят свиткиан и проклятый свиток, погубивший их возлюбленных, а свиткиане будут презирать всех христиан и проклятое распятие, всех мусульман и проклятый полумесяц за то, что они погубили их родных свиткиан.

– Нет! – Вырвалось у меня. Каждое его слово было истинной правдой.

– А во время священных войн появятся алтари и вознесутся к небу шпили соборов, увековечивающих величие свитка. И те, кто искал духовного роста и нового знания, найдет вместо них тяготы новых предрассудков и новых ограничений: колокола и символы, правила и псалмы, церемонии, молитвы и одеяния, благовония и подношения золота. И тогда из сердца свиткианства уйдет любовь, и войдет в него золото. Золото, чтобы строить храмы, еще краше прежних, золото, чтобы выковать новые мечи и обратить неверующих и спасти тем их души.

– А когда умрешь ты, первый хранитель свитка, потребуется золото, дабы вознести на века лик твой. Появятся величественные статуи, огромные фрески и картины, воспевающие эту нашу встречу своим бессмертным искусством. Представь роскошный гобелен: здесь свет, вот свиток, а там разверзлась твердыня неба и открылся путь в рай. Вот коленопреклоненный великий Ричард в сверкающих доспехах, вот прекрасный ангел мудрости со священным свитком в руках, а вот старый Леклерк у своего костерка в горах, свидетель явному чуду.

“Нет! – Подумал я. – Это невозможно.”

Но это было неизбежно.

– Отдай в мир этот свиток и появится новая религия и еще один клан священников, снова мы и снова он и, опять брат пойдет на брата. Не пройдет и сотни лет, как ради слов, написанных здесь, погибнет миллион человек. А за тысячу лет – десятки миллионов. И все ради этой бумажки.

В его голосе не было ни горечи, ни сарказма, ни усталости от жизни. Жан Поль Леклерк был исполнен знанием, накопленным всей его жизнью, спокойным принятием того, что он в ней встретил.