Читать книгу "Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн"

Интересно, как реагировали все дома и в школе, когда они узнали об этом?

Скажи господину, как вы работаете и какое у вас расписание!

К тому же, знаете, здесь туалетная бумага такая же, как в клинике. Когда я иду в туалет, она вся промокает и расползается, и это не очень-то приятно!

И также бывает, что шеф или какие-то другие люди остаются на несколько дней, он не может прийти за мной, и тогда я по нескольку дней не имею нормальной еды!

Я надеюсь, что смогу вам еще написать, если же я не сумею вам написать в течение какого-то времени, тогда я еще раз желаю вам всего самого лучшего (дня рождения… и т. д.).

Я надеюсь, что вы думаете обо мне!

Я вас обожаю.

Я желаю вам очень хороших каникул, скажите господину, работаете ли вы или в отпуске, и если в отпуске, то до какого дня!

Сабина.

Я писала письмо всегда несколько дней, я ждала, чтобы было о чем рассказать. Это письмо было датировано 14 июля, я написала слово «письмо» напротив этой даты в моем календаре. Я написала «уехал» со вторника, 16 июля, до вторника, 23 июля, то есть надо понимать, что монстр был в «командировке», а я находилась одна в тайнике. Во всех моих письмах сквозит чувство вины. Не из-за того факта, что они не хотели платить выкуп, но из-за всего остального. Я написала: «Если я вернусь, я не буду такой эгоисткой», и в самом деле, я думаю, что я уже не была ею. Сейчас я эгоистка, потому что так надо, мне это необходимо, но думаю, что я переживаю и беспокоюсь за них гораздо больше. Я была заперта там и говорила себе: «Возможно, что я была слишком, слишком, слишком… но зато я буду менее, менее, менее…»

Я думала, что я наказана за все те вещи, за которые мои родители упрекали меня: что я недостаточно занималась, недостаточно трудилась по дому… Тогда я говорила: «Я буду более послушной, я буду более доброй…» Но в следующем письме я шла на попятный и писала: «Но если я не была доброй, то почему же я делала для вас и то, и это?» Значит, я старалась сгладить это чувство вины. Я противоречила себе, не отдавая в этом отчета, но это было развитие той идеи, которая засела у меня в голове: «Я наказана? Но из-за чего на самом деле?»

Конечно, я была не подарочек, но все-таки я была доброй. Поскольку у меня было много друзей, меня часто не было дома. Но когда тебе двенадцать лет, ты не хочешь становиться прислугой в доме, тем более что есть две старшие сестры. Мне еще надо было играть, а не в обязательном порядке пылесосить, вытирать пыль или мыть посуду. Я могла быть плохой, но мои сестры ведь тоже были маленькими бестиями в то или иное время.

И тогда я спрашивала себя, нормально ли быть наказанной за это. Да еще таким образом.

Я писала, я рисовала, я смотрела на будильник, я принималась за неоконченное письмо, я собирала шарики от шариковых ручек, чтобы послать их моей сестре.

Я начала сочинять стихи для моей бабули и всей моей семьи, я переписывала кроссворды, список солецизмов и варваризмов, которые я только могла найти, и даже заметки по рекомендациям, как правильно есть и хорошо расти! Я очень старалась иметь хороший почерк, словно мне предстояло сдавать экзамен! Но мне случалось также добавлять к письмам еще листочки, и, глядя на них позже, я видела, что почерк в них менялся. Становился более нервным, менее детским.

«Поскольку я, наверное, никогда не вернусь, если только чудом, папа может взять мой радиобудильник и вы все можете взять мои вещи…

Но даже если я никогда не вернусь, пожалуйста, не выбрасывайте ни одну из моих вещей (сохраните их, пожалуйста)… думайте обо мне… если вы будете есть конфеты».

Этот вторник, 23 июля, я отметила в своем календаре красной звездочкой, что означало «очень-очень плохо» Он вернулся из командировки, пришел за мной в мое узилище, и когда я опять вернулась под покров этой могилы, несколько часов спустя, я написала снова. Но это письмо, которое было адресовано главным образом маме, ни в коем случае не может быть воспроизведено целиком. Моя мать, впрочем, его даже не читала, после того как его обнаружили следователи под матрасом у этого ничтожного негодяя. Она хотела его прочитать, но я всегда была против. Достаточно было моих страданий, и не было необходимости и ей выносить их.

Я написала это необычное письмо в глубине своей камеры, после мучений, воспоминания о которых касаются только меня, и никого другого. Я узнала, что этот ничтожный извращенец не имел удовольствия смаковать его, потому что оно было найдено в своем конверте, запечатанном клейкой полосой. И я полагаю, это следователь его вскрыл.

Я согласилась и хотела, чтобы мои письма были прочитаны вслух в ходе процесса, на публичных заседаниях, но чтобы это делала не я, а следователь. Мои родители не присутствовали на заседаниях, я этого не хотела, и они согласились с моим желанием по совету моих адвокатов.

Если я и решилась передать их суду присяжных в первый раз и часть их поместила в этой книге, то только ради заботы об истине, чтобы можно было хорошо представить, до какой степени может дойти садистское безумие извращенца, жаждущего подавлять, который так психологически воздействовал на ребенка двенадцати лет. Присяжные смогли это оценить. Я признаю, что в некоторой степени он был расчетлив, лжив, проницателен, умел манипулировать. Во всем же остальном, так как я это называла, и да простят мне эту вульгарность, это был идиот, грязный и отталкивающий, как физически, так и интеллектуально.

Тот факт, что я выжила и что этот больной сохранил часть писем, в том числе то, которое приводится ниже, адресованное моей матери, лишь доказывает его глупость. Эти письма послужили следователям, судьям, которые не поддались на его попытки представить дело так, словно он и в самом деле был бедной жертвой — посредником в воображаемой бандитской сети. Чтобы девчонка двенадцати лет могла поверить в существование «шефа» и «банды», будучи запертой в подвале в нечеловеческих условиях, сделать было совсем нетрудно. Но убедить в этом взрослых — слишком амбициозная задача, несмотря на его рассудок монстра, ослепленного самим собой. Кроме того, из всей этой «банды» я видела лишь одного его пособника в кепке, такого же ничтожного, как и он сам. Но он отказывался говорить правду о большинстве жертв, за которые он был осужден к пожизненному тюремному заключению с предоставлением в распоряжение правительства. Этот монстр считал возможным играть страданиями семей других жертв, девочек и девушек, и это также от их имени я пожелала приобщить эти письма к делу. Я была его добычей, спрятанной в западне, его собственностью, призванной услаждать его позывы и побуждения, и у меня твердое убеждение: после того как он уничтожил бы меня, сделал «непригодной к использованию», меня бы постигла та же участь, что и моих несчастных предшественниц. Я была бы убита. А он бы продолжал свирепствовать, как и другие психопаты-одиночки, к несчастью, с согласия их жен.

Итак, я изложила первую часть этого длинного письма, которое рассказывало моей матери подробности моих страданий, которые мне предстояло попытаться снова забыть после процесса.