Читать книгу "Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман"

— Хочешь еще бутерброд?

Монсеньер сегодня занят инспекцией, узнал я за обедом.

Именно сегодня? Мне это не понравилось — я ведь решил держаться от него подальше. Фройляйн Штарк прочла мои мысли.

— Не расстраивайся, — сказала она со смехом. — Он скоро появится. Ну как тебе языки в винном соусе? Вкусно?

Языки в винном соусе с картофельным пюре и бобами — праздничная еда, словно на крестины (ну да, я ведь обещал ей исправиться, стать новым человеком), и я ел, глотая вместе с языками и бобами соленый комок слез. А в час дня, после обеденного перерыва, когда я уже взялся за дверную ручку, торопясь на свою башмачную службу, она сунула мне в рот шоколадную конфету (предварительно высосав из нее ликер), как облатку причастнику, и тихо произнесла:

— Ничего, все будет хорошо.

— Да, фройляйн Штарк.

— Да поможет тебе Мадонна!

— Спасибо, фройляйн Штарк.

Через какое-то время дядюшка, одетый, как миссионер в тропиках, — в белой сутане и белой шляпе, — пронесся мимо как вихрь со своей свитой — заместителем Шторхенбайном и всеми ассистентами, и помощниками. Потные, покрытые серой пылью, запыхавшиеся, они явно несколько часов подряд ползали по верхним и нижним этажам. отдаленным хранилищам, складам, тайникам и бесконечным подвалам. Дядюшка раздраженно сбросил войлочные башмаки.

— Склад продовольствия для червей! — подвел он печальный итог проверки. — Сплошная плесень, грибок и мышиные зубы!

Ассистенты тоже сбросили свои башмаки.

— Шторхенбайн, жду вас на совещание!

Хранитель библиотеки исчез в табулярии, и его заместитель Шторхенбайн, подстриженный «под пажа», самый молодой, самый тонкий, длинный и веселый член экипажа, который практически один удерживал книжный ковчег на курсе, поспешил вслед за начальством на своих ходулях. Совещания были для Шторхенбайна привычным делом: время от времени с дядюшкой случался приступ активного администрирования, и он изъявлял желание все переиначить, освоить новые помещения, изменить экспозицию, удалить мумию, победить плесень и грибок, изгнать мышей, усовершенствовать каталожную систему, bref: он принимал решение резко изменить курс и двинуться навстречу светлому, грандиозному будущему. Шторхенбайн каждый раз должен был запротоколировать этот приступ, и каждый раз протокол ложился в папку и исчезал в одном из километровых шкафов первого этажа, где в любой момент мог быть найден и извлечен на свет Божий, даже спустя десятилетия. Единственным результатом таких приступов была очередная порция исписанной бумаги. Мумия оставалась на прежнем месте. Мыши неуклонно размножались. Черви продолжали свою разрушительную работу.

После таких совещаний Шторхенбайн обычно плелся с повисшими плечами в канцелярию, чтобы продиктовать ассистентам первый вариант протокола, который те, застенографировав, должны были потом перепечатать.

— Кац опять сорвался с цепи, — говорили они друг другу, и нетрудно было представить себе их радость по поводу нового задания.

Но сегодня, к моему удивлению, Шторхенбайн покинул библиотеку вместе с дядюшкой. Похоже, они собирались обсудить что-то такое, что ни в коем случае не должно было быть запротоколировано. Я испугался. Может, это касалось меня? Или ассистентов? Может, praefectus librorum намерен потребовать от своего заместителя взять скрипторий под особый контроль и позаботиться о том, чтобы «privatissima», материалы, не предназначенные для широких читательских масс, хранились под замком? Спрашивается: зачем же он тогда все это собирал, систематизировал и каталогизировал? Или этот Якобус Кац был до такой степени библиотекарь, до такой степени собиратель и хранитель, что просто физически не мог выкинуть даже то, что и сам хотел бы забыть?..

Я с недоверием проводил их взглядом — круглого дядюшку и длинного, тощего, похожего на марширующую цаплю Шторхенбайна. Старец швейцар, приветствуя шефа, лениво изобразил некое подобие поклона, потом задвинул засов, и через минуту мы услышали, как наружная дверь захлопнулась с тяжелым, гулким стуком.

28

Ужинал я тоже у фройляйн Штарк, на кухне. Дядюшка вернулся только ночью, из «Портера», так что в очередной раз был препровожден в постель насильственным способом. На следующий день он был бледен и смотрел на меня своими налитыми кровью водянистыми каценячьими глазами. Может, фройляйн Штарк уже успела разболтать ему, что я решил стать хорошим человеком? Но зачем ему сердиться на меня за это решение? Он ведь и сам превратился из Каца в священника и служителя духа, в почтенного прелата, всеми уважаемого хранителя монастырской библиотеки, к которому съезжаются ученые со всего света. Нет, причина дядюшкиного недовольства была не в этом, за это он не мог на меня рассердиться. Ему не нравилось что-то другое. Ему не нравилось то, что я откопал в каталожном ящичке и выволок на свет Божий род Кацев. Да, вот в чем было дело. Кацам надлежит оставаться в темноте, спрятанными и невидимыми для посторонних глаз, как всему, что связано с этим родом; в конце концов, именно ради этого он и пробивался в служители духа — ради того, чтобы преодолеть в себе темное начало. Изъять крамолу! Подальше от греха! Однако это оказалось не так-то просто: господа ассистенты находили своеобразное удовольствие и развлечение в том, чтобы делиться со мной своими интимными знаниями по каценячьей теме. Они баловали меня разными раритетами, которые я вовсе не заказывал, охотно развязывали канцелярские папки, случайно находили то какую-нибудь фотографию, то какое-нибудь письмо.

— У нас такой закон: один исследователь помогает другому, — говорил Шторхенбайн с убийственно серьезной физиономией.

Раздор? Ссора? Нет, я, пожалуй, выразил бы это так: наши отношения с дядюшкой остыли — я ведь не был для него так уж важен. Важно и реально лишь Слово, повторял дядюшка, а все остальное — вздор, не имеющий значения, бледный иллюзорный мир простаков, не хватающих звезд с неба.

Может, он имел в виду меня?

Прежде всего он имел в виду фройляйн Штарк, и мне это казалось страшно несправедливым: без нее он просто пропал бы — она утюжила ему его сутаны, варила и жарила, сметала пыль с книг, натирала пол в зале, надраивала до блеска колонны, чистила сортиры, а когда монсеньер возвращался домой ночью пьяный, как сапожник, она надевала на него ночную рубаху, как слуга Лампе надевал своему поборнику критики разума пояс для чулок. Слышала ли она когда-нибудь хоть слово благодарности? Вряд ли. Да и зачем ей благодарность? Это же все вздор, не имеющий значения, призрачная жизнь в иллюзорном мире простаков. К тому же, вылезая утром из кровати, дядюшка уже не помнил, как он в нее попал.

Одним словом, для дядюшки я был отныне отрезанный ломоть, зато теперь я совсем другими глазами смотрел на фройляйн Штарк. Она это заслужила, честное слово! Без нее книжный ковчег давно бы уже налетел на рифы, скрипторий погряз в пьянстве, а дядюшка кончил свою карьеру под забором. Это она, а не Шторхенбайн, держала в руках смотрителей, это она начинала день и поила нас кофе, а вечером, когда Вечерняя Красавица выписывала свои круги на сверкающем льду паркета в зале, объявляла его законченным. Она была единственной женщиной на борту ковчега, и по воскресеньям, когда она меняла свой альпийский наряд — вельветовые брюки и клетчатую рубаху — на юбку и блузку, она нравилась мне больше, чем многие из наших посетительниц.