Читать книгу "Апсихе - Эльжбета Латенайте"

Либо мама Апсихе не любила ее так сильно, как следовало любить этого ребенка и она просто не получила столько любви, сколько вообще можно было подумать, что существует, либо Апсихе очень хорошо всегда знала, что такое эта любовь, потому что носила ее следы: звериное, экстатичное чувство ценности, легкости и радости жизни на каждом без исключения шагу — будь то торговля на рынке, аплодисменты после спектакля или свидание с полюбленным клиентом. И была в том самоотверженной.

Апсихе очень долго питалась фантазией, не чувствовала смысла и позыва соединиться с настоящими живыми мужчинами, одарить их и научиться принимать подарки от них, учиться уважать своего мужчину, учиться согревать его и обнимать всей храбростью, жаром и покоем мира. И теперь, теперь, когда эта потребность возникла, не сердитесь, Папа Римский, Апсихе не видела более справедливого шага и более правильного места для всего этого опыта совершенствования стойкости и тренировки человечности, чем труд куртизанки. Конечно, был другой путь — любимый мужчина, а может, в случае Апсихе важнее — любящий. Каждый придурок сказал бы, что это самый естественный и единственный путь к человечности. А если человек далек от того самого естественного пути и пребывает где-то в колючей чаще, а может, в рощах с нежнейшим мохом или на снежных вершинах, что же ему остается, как не упасть в высокий сугроб лицом и строить новую, свою единственную дорогу или нору. Что же остается, кроме как мягко спать в жесткой прозрачной больничной кровати, где утром ветер хлопает чистыми белыми занавесками, выбрасывает за окно и треплет их складки. И возвращает только вечером, когда уже надо принять лекарства и идти спать.

Сколько же Апсихе могла ждать Вожака и шить для него свадебный наряд? Вместо того чтобы нашивать новые пылинки на пылинки тлеющего свадебного платья из пылинок, решила шить его из себя, поэтому собирала самые разные нитки и не нитки для этого наряда — для себя, чтобы обволакивал как можно незаметнее, как можно надежнее грел на сквозняках, как можно сильнее холодил в жару. Был самым-самым.

Апсихе станет совершеннее, отрастит несколько рук, несколько сердец и маток, разовьет гибкость, решимость и выдержку сильнее, чем когда-либо. И тогда, когда уже встретит Вожака, напихает ему под ногти столько поцелуев, что губы отвалятся. Тогда Вожак поднимет губы, поцелует их и, теперь уже красивые вместо некогда гадких, опять приставит к лицу Апсихе. Но она будет смотреть на Вожака и губ даже не заметит.

А пока — теплый великан, великан земли живительной силы с быстрыми чуткими пальцами. Пока Апсихе больше всего беспокоило, что до сих пор при встрече со Львом еще не излучила столько тепла и заботы, сколько хотела, еще не обняла своего любимого, как обняла бы самая настоящая Женщина-Мать-Дева-Человек. Но будет самоотверженно стремиться. Знала, что это принесет такое богатство, такую красоту и такие дали, просто горела от нетерпения. И улыбка на каждом углу мыслей и улиц еще сильнее искала и находила отзвук в каких-то фигурах и чертах, как всегда невольно отдающихся Апсихе с первым взглядом, первой встречей или ее первым «привет». В фигурах и чертах, что шли мимо, мечтали продлить ее взгляд на себя и даже не представляли, чем на самом деле она так привлекает, — а ведь ничем.

Если бы только Апсихе поняла: она ничуть не изменится, что бы ни делала и чем бы ни занималась. Потому что по неизвестно каким тайным законам человек всегда учится тому и умеет то, чем воспользоваться не придется, потому что само научение — вещь одиночная, никакими следственными связями не опутанная.

Только одного не было у Апсихе в земле живительной силы — денег. Они были как газета или лист картона, значение которого абсурдно. Все же у нее был он — ее покупающий человек, и человек был для нее всем, единственной дорогой из одиночества. Единственной дорогой к общности. Единственной дорогой к счастью, какого не было никогда в жизни. Единственной дорогой к улыбке, с которой просыпалась и засыпала в своей узкой кровати.

Было ли бы непростительно много — хотеть не только лечь, но и проснуться рядом с кем-нибудь теплокровным, который не был бы ее собственным жизненным энтузиазмом. Хотеть, чтобы кто-нибудь взял за руку, иметь право попросить, чтобы не переставал, хотеть, чтобы кто-нибудь заслонил собой ветер на улице — тоже милость непонятной величины. И уж точно не совпадает с направлением этой школы.

Так что пока в глухом холоде Апсихе видела единственный зыбкий, но вместе с тем такой заманчивый огонек свечи — своего теперешнего великана, исходящего жаром объятий, в костюме куртизанки, который хоть ненадолго дает ей живого человека, но это время ей дороже всех глаз мира. Конечно, каждая встреча с клиентом казалась Апсихе слишком короткой, конечно, Апсихе отдала бы много великанов за возможность уже сейчас, немедленно узреть новое, свежее вдохновение. Но общим жертвенником теперь была троица и ее земля живительной силы, и Апсихе любила ее истекающей страстью головой и сердцем, босиком, голая бегала по этой земле живительной силы, иногда ложилась, дремала и просыпалась от холода, потом опять бегала, кувыркалась, чувствовала, как кружится голова, пробовала вырвать и съесть незнакомую травку, на которую наступила, спокойно ходила, умывалась найденной землей посветлее или каким-нибудь сортом глины, рыла себе продолговатую яму, чтобы, когда в нее ляжешь, не дул ветер, лежала и жарилась под солнцем земли и была вся с ног до головы вычернена той землей, но ей нравилось. Апсихе защищала землю живительной силы для себя, от себя, защищала не что иное, как то, к чему ее звало сердце. Сердце звало сердце. Для одиночества нет ничего более величественного, чем союз, а в союзе превыше всего одиночество. Именно это и было для Апсихе встречей, бегущей от одиночества и незнакомого, купившего ее мужчины, бегущей от невсеохватности своего союза.

Она была монашкой и осталась ею. Неважно, торговала ли колбасой, сидела среди художников в кафе со столиками из желтовато-коричневого дерева и большими фотографиями на стенах, кланялась разнонациональной публике или тепло обнимала старика, который и во сне не мечтал увидеть на пороге вечно влюбленную, которая меньше чем через час напомнит его ленивым глазам, каков единственный и несомненный знак жизни — ви́дение красоты, точнее, ви́дение различия между самой большой красотой и ее отсутствием. А ведь им, тем беднякам, что покупают стук в дверь, так нужно тепло, они так изголодались по чистоте, что даже забыли о ее существовании и еле узнают ее. Для этого нужна она. Ей неинтересно быть той, кого они надеются увидеть. Кого боятся, не хотят, презирают и чуть-чуть стремятся увидеть. Ей интересно вползти туманом, проникнуть через нос, уши и рот и с каждым их вздохом увлажнить их иссохшие поля. Разница между мужчиной, который часто встречал ее с более или менее враждебной замаскированной внутренней неполнотой, и мужчиной, который провожал ее долгим взглядом, немного сдвинув брови, незаметно опустив руки и с легкой детской улыбкой невольного удивления, означала для Апсихе триумф, единственное ею желаемое и непреходящее завершение ее явления.

В земле живительной силы Апсихе увидела, что не была красивой. Не была ни мудрой, ни талантливой. Был намек на это. Потому что только на самое настоящее обещание божественности взирают, как на недосягаемое небесное тело. Небесное тело, к которому на самом деле не хочется приближаться, а мечта о нем может обернуться мужской слезой длиной в жизнь. Красотой ведь любуются, мудрость хотят приобрести. Апсихе понадобилась разве что паре людей искусства, остальные бежали прочь. Куда — прочь? Туда, где красота, мудрость, женщина. Их женщина. Апсихе для них — ни одно, ни другое, ни третье. Она была для них ангелом или ведьмой, которая показывала, что может быть красотой, ничего не желая взамен. Или хоть немного больше, чем те могли ей дать. Ангела они любили, ведьма смущала их разум. Ангел бил в подвздох, укрощая любую враждебность, жажду, одиночество и холод, но ведьма вновь пробуждала их с большей в сотни раз силой. Потому что это самые важные для души вещи.