Читать книгу "Академия родная - Андрей Ломачинский"

Едва мы успели скинуть вещмешки и застелить кровати, как прозвучала команда Бога: «Шнурки! Предпрыжковая беговая подготовка двенадцать км! За мной строем бегом марш!» И всё радостно так, будто праздник какой… Кроссовки и кеды надеть не разрешил, заставил в сапогах бежать. Пробежали. У кого предынфарктное состояние, у кого пароксизмальная аритмия, у кого агонирующее дыхание Чейн-Стокса, у кого гипертонический криз, у остальных просто клиническая смерть. А Бог, улыбаясь, пошел пить коньяк с Ридкобородом – приезд обмыть. Да-а, были люди в наше время, как говорил один военный поэт, давно, правда.

Мама нам особо не докучал – выдал постельное бельё и прикрепил к столовой. Потом выдал парашюты, ботинки, шлемы и десантные комбинезоны. Потом мы ему в складчину купили пузырь водки, столько же коньяка и глиняную бутылку благородного Рижского Бальзама. При виде водки и коньяка Мама одобрительно крякнул, а вот при виде Рижского Бальзама лишь удручённо вздохнул – ох уж эти «шприцы», так их в Академии ничему дельному и не научили… А вот Бога спиртное не брало вообще. Наверное, постоянные прыжки с парашютом на печеночный фермент алкогольдегидрогеназу пагубно влияют. Слишком активно у таких спирт в организме перерабатывается. Мама, Бог и Ридкобород крепко квасили всю ночь, а буквально на следующее утро Бог приперся к нам бодрый и с радостным заявлением, что для курсантов-медиков утренняя зарядка отменяется. Понятно, мы заорали дружное «Ура!!!». Рано обрадовались – зарадка отменяется, а вместо нее вводится утренний час физических упражнений с последующей двухчасовой физической предпрыжковой подготовкой. Итого три часа вместо привычных тридцати минут. Но вставать надо, понятно, на два с половиной часа раньше…

Эх, забавное это дельце – предпрыжковая подготовка! Вначале просто садизм – бегать-ползать, приседать-отжиматься, прыгать-подтягиваться. Потом начинается садизм с извращениями. Бегать внутри шин, бегать по шинам. Бегать по бордюрам, положенным под углом в сорок пять градусов. Потом прыгать по бордюрным ребрам, да так, чтоб нога не соскальзывала. Потом зажать между ног три брусочка и прыгать с «третьего трамплина». Какой дурак обозвал эту этажерку из сварного уголка трамплином? И почему третий трамплин равен балкону второго этажа? А прыгать-то с него на обычную твёрдую землю, блин! Мы, будущие врачи, оказывается самых прописных истин анатомии не знаем. Например, поломать одну бедренную кость можно всего при усилии в 750 кг. А если ноги вместе и прыжок по технике – то уже шесть тонн надо. Правда, шесть тонн – это всего четыре секунды свободного падения, если парашют не раскрылся. Тут-то поломанные бёдра из ушей и вылезут.

Но вот физическая предпрыжковая подготовка кончилась и началась техническая предпрыжковая подготовка. То же самое, только вид сбоку. Маленькое отличие – есть «стапеля», «канатка», «лоппинг», «качели» и «вышка». На стапелях болтаешься как мешок с дерьмом, отрабатываешь поведение в воздухе. В общем, стапеля – это парашютные стропы на земле. Канатка даёт весьма приятные впечатления – этакий гибрид русской канатной дороги в Приэльбрусье и американских горок в Диснейлэнде, отработка навыков приземления при сильном ветре и большой линейной скорости парашютиста. Хотите испытать? Да запросто – спрыгните со скорого поезда задом наперёд. Или с самолета при взлёте, это даже вернее будет. Лоппинг – это устройство скоростного блёва. Этакое колечко, внуть которого надо залезать и пристёгиваться. А потом крутиться, пока рвотный рефлекс не подавит сознание. Третьесортное удовольствие. А вот вышка… Вышка – это кайф. Если бы за прыжки с вышки ещё и платили, то я бы до пенсии с этой громадины не слезал, прыгал бы без выходных. Мы на вышку лезли, пока позволял мышечный тонус в конечностях – под конец крупная дрожь в руках и ногах свидетельствовала о серьёзном переутомлении, дни напролет карабкаться по вертикальной лестнице тоже не шутка. Зато какое удовольствие от короткого мига свободного падения, затем аэродинамический удар, когда купол воздухом наполняется, а затем медленное парение! Хотя не такое уж медленное – прыжковая скорость приземления около десяти метров в секунду, как у чемпиона-спринтера. И если упадешь на бок, то как раз получается как с разбегу в стенку, мать её…

А самое главное дело – это укладка парашюта. Никто никогда не выпрыгнет из самолёта, не зная, как работает парашют. Это интересно – берёшь собственный купол, обрываешь контровку (веревочку, препятствующую случайному раскрытию), а потом двумя пальчиками без всяких усилий вытаскиваешь многометровую громадину, что будет держать тебя в воздухе. Простенькой парашютной технике начинаешь верить всерьёз. Сумка опечатывается, и если парашют укладывал сам, то причин для его нераскрытия в природе быть не может. Почему порой парашюты не раскрываются, разговор отдельный, но вообще-то там всё настолько примитивно и просто, что кроме как преступной халатностью подобные случаи и не объяснить. Такая вера в надежность собственного купола и побеждает 90% страха перед первым прыжком. На асфальтовом плацу растянули «столы» – длинные брезентовые полотна. На них разложили парашюты. Выровняли стропы, «расчесали», специальными вилочками разложили их по резинкам-гузырям. Затем аккуратными рюшечками уложили и сам купол. Засунули стабилизатор с маленьким вытяжным парашютиком в прочную авизентовую камеру, прицепили к ней карабин, который после прыжка остаётся на тросе в самолете, а вытяжной парашютик держит вас за шкирку стандартные три секунды, пока не раскроется главный купол. Проверили приборы-анероиды, что выпускают главный купол в случае ранения или контузии десантника. «Взвели купол на кольцо», но для верности подстраховались – автоматическая система раскрытия выставлена по давлению воздуха, сиречь по высоте, и по времени с момента отделения от самолета. Получается тройная страховка – ты сам и прибор два раза. Но правило железное – самое надежное всё же кольцо, его ты сам дёрнешь, а прибор всего лишь железяка, не ровен час заржавеет. Человеческий «таймер-секундомер» прост – бубни вслух мантру: «тысяча-один, тысяча-два, тысяча-три, кольцо!» Первое просветление наступает при раскрытии парашюта, второе – при приземлении. Накануне посвящения сон чего-то не идёт. Чаю много, что ли, выпили…

…На дворе поздняя ночь переходит в раннее утро. У дверей казармы тускло горит дежурное освещение. В проходе появляются Бог, Мама и дядька Ридкобород. Тихо совещаются о чем-то. Ридкобород достает обычную солдатскую фляжку. Товарищи офицеры по очереди прикладываются, морщатся, фыркают, занюхивают рукавом, утирают губы. Горяч, наверное, утренний кофе. Все они уже одеты в десантные комбинезоны, сразу и званий не различишь – в таких и генерала с рядовым неровен час попутать. Добрый дядька Ридкобород вдруг довольно громко заявляет, что он уже пару лет как в фуражке не прыгал. Надо бы ему сегодня в фуражке прыгнуть – пусть сыны учатся десантному делу, пока он жив. Ридкобород орёт «подъём», а потом объявляет, что настоящий десантник должен прыгать так, чтоб даже фуражка с головы не слетела. Начался День первого прыжка.

Завтрак – подостывший ужин из термосов, в такую рань в столовке ещё ничего не готово. Хорошо хоть зарядка отменяется. Парашюты еще со вчерашнего дня в стодвадцатый раз сложены-переуложены. Бегом на склад, хватаем их и по машинам. Едем на аэродром. Дороги ровные, кругом экзотика – Бирштонас, Трокай, Ганджюнай. Народец по советским меркам живет зажиточно. Мелькают западные хуторки, похожие на замки старые здания, а порой и сами замки, да и новые сельские домики выглядят весьма солидно, они частенько увешанны гирляндами плетистых роз и другими ботаническими красивостями, словно в каких-то субтропиках. Правда температура отнюдь не южная. В открытом кузове всё мгновенно покрывается знаменитой литовской росой, крупной и очень холодной, ехать становится зябко. Вообще здесь какая-то страшная насыщенность влагой, не зря местные офицеры шутят: «Если Москва – сердце нашей Родины, то Литва её мочевой пузырь». Сейчас, наверное, такое странно звучит, а тогда ничего, ухо не резало. Я не о мочевом пузыре, а о том, что Литву кусочком Родины считали. Может старые литовцы и не считали, а вот мы, да и многие молодые литовцы, искренне верили в незыблемость такого положения вещей. И не могли понять, когда бабуськи-аборигенки шипели нам в спину «оккупантас»…