Читать книгу "Дань саламандре - Марина Палей"

Глава 19

Ристалище Снега и Света

Чаще всего мне вспоминаются наши совместные вылазки за город. Наши побеги – скорее, набеги – на вольную волюшку. Поездки, которые я не забуду никогда, потому что мир карело-финской зимы – это та планета, на которой мне удалось побывать, как Армстронгу на Луне, лишь единожды, и больше, видимо, уж не выпадет. И вот гляжу я нынче в том направлении (как Армстронг на Луну) – и кажется мне невероятным, что моя нога оставляла там след.

...Итак, наши поездочки (которых именно я всегда была инициатором). Финляндский вокзал... Родные облупленные электрички... Куоккала, Келломяки... Толстущие пласты снега... Многослойные, составлявшие сказочно-щедрый пирог... Пласты, которые истаивают весной не враз, не в одночасье (и мне всегда это было особенно дорого), а в три дюжины приемов-подходов.

...Во времена моего детства (то есть в середине последнего века прошлого тысячелетия) весенний Свет ингерманландских широт, анемичный, рахитичный, цинготный, не мог справиться с этими мощными залежами Зимы – не мог он справиться с ними так, с кондачка, – Весна в те года еще не бывала, слава богу, «суперстремительной», то есть не выталкивала тебя, ошалелого, одним-единым пинком, в Лето (которое нынче тоже не лето: этот новейший климат, этот старческий, климактерический сбой матери-природы можно считать «Летом» лишь методом исключения).

Во времена моего детства Снег был чист, по-детски чист – и был он притом крепок: он хотел расти, «становиться взрослым», то есть превращаться в горы, горы и горы, а не сходить бесславно на нет.

А что же Свет? Ломкий, подростковый мартовский Свет, конечно, не мог мгновенно расправиться с этими снежными напластованиями – сначала белыми, как белейшие покровы еще нетронутой новобрачной постели, как белейшие шали в люльке еще не родившегося младенца. Через пару недель Снег в своих напластованиях делался голубым и довольно жестким, будто его немного подсинили и крепко, но как-то неровно подкрахмалили. Правда, несмотря на соблюдение строгой гигиены, Снег заболевал оспой, в отдельных местах – черной, становился рябым, а затем, ослабленный, подхватывал даже проказу, и вот, казалось бы, монолитные сугробы начинали разваливаться – как исковерканное болезнью лицо самой Зимы. Однако она, Зима, не умирала, хотя и выходила из этой хвори уже необратимо покалеченной.

Вот тут ингерманландские жители и начинали догадываться, что со Снегом уже давно соперничает Свет-Новосвет, который, прирастая довольно медленно, оставался для ингерманландцев не столь ощутимым. Ведь человечий кожный покров в сравнении с нежной кожицей Снега – шкура носорога, гиппопотама, слона.

И вот Снег уже лежит наждачными напластованиями – увы, грязноватой белизны, словно бы рудиментарно напоминающей о Великом Леднике. Он, Свет, постепенно, очень постепенно, наливается солнечным соком, а Снег, уже сморщенный, уже безнадежно лежачий чахоточник (или умирающий император?) по-прежнему не истаивает, настаивая на своем превосходстве и, конечно же, первородстве. Снег требует уважения к «незаметно подкравшейся старости», к седине, к смерти, к предвечному холоду – потому что эти категории вечны, и, следовательно, такой факт надо было бы учитывать молодому нахальному Свету в предвкушении им своих щенячьих побед.

Итак, Снег, словно отравленный самодержец, всё равно не давался Свету, он не сдавался, хотя, неделя за неделей, чах и хирел в этом противоборстве – по чести говоря, противоборстве неравном – хотя бы и потому, что всё население снежной Ингерманландии – предатели! – уже дружно болело за Свет.

И Свет-Пересвет, под ободряющие восклицания болельщиков, с утра пораньше подступал, по сути, к уже обреченному Снегу, как не ведающий пощады кулачный боец. Имеется в виду: боец из простых – розоволицых, румяных, – просто и беспощадно метящий на престол. И Снег всё быстрей утрачивал форму: его власть истаивала. А Свет, всё более созревая, наращивая свои люмены-лучи, переходил изо дня в день к новой силовой категории – и вот уже подступал к Снегу, как тяжеловес.

Но те изначально мощные – изначально толстущие, как шубы, – пласты Снега – лапландского, ладожского, ингерманландского, – обратившись к этому времени почти в ничто, в грязный саван, были всё же так цепко сращены с Матерью-землей. Поэтому Свету всё равно не хватало даже долгой, даже затяжной Весны, чтобы извести Снег под корень. Так что схождение на нет грязноватых или, наоборот, трогательно-белых запретных островков – этих обреченных на смерть анклавов – этих маленьких гордых отрядов отчаянного сопротивления – такое дотаивание Снега иногда заползало даже и в Лето.

Надо было лишь знать места!

Чаще всего эти клочки Зимы встречались, конечно, в сырых, тенистых, прямо скажем, страшноватых закоулочках – вроде узкой щели между серым забором и заброшенной банькой, или между покосившимся сарайчиком и хлипкой времянкой, или на кладбище, потому что на кладбище, в его классическом русском варианте, ничего, кроме теней, нет.

И вот заползали эти (уже незаконные) островки Снега – в Лето. И выглядели они так таинственно, так нездешне, словно воспоминания о чьем-то неумело пересказанном, но всё равно будоражащем сердце сне. И лежали эти островки по-разному – иногда плашмя, жутко, как вытаявшая падаль, – а иногда, наоборот, совсем белыми горстками, – и тогда в них немедленно погружались мои детские ладони, затем язык, и хотелось, конечно, подробно потрогать их голой пяткой...

Мне не забыть те скукоженные островки Снега – павшие крепости, погибшие царства, цивилизации, исчезающие на глазах, – которые лежали поверженно между травой прошлого года, сухой, рыжевато-бурой, смахивающей на облезлый шиньон проститутки, – травой мокрой, похожей также на мундир гниющего в болотах солдата, – и трогательно-глупой, как беззаботный ягненок, травой-муравой новорожденного июня.

О, как чудесно было обнаружить затаившийся, уже нелегальный Снег – где-нибудь за сараем, в тени почти разобранной, словно истаявшей за Зиму, поленницы дров! Сидеть на корточках возле оттаявших древесных телес, похожих на зародыши буратин, – пьяняще-пахучих, еще влажноватых... Глядеть на будоражаще-близкую, немного забытую за Зиму, милую землю, с ее земным, а почему-то выталкивающим тебя в небеса запахом... Долго разглядывать – во всех подробностях – щепки, щепочки, травинки... рыжие сосновые иглы, похожие на шпильки для красивых волос моей мамы... и вот, под измятым, как старый цилиндр, ведром обнаружить клочок запрещенного уже Снега. Да-да: в начале июня!

...А до того, еще в мае, маленькие стопы снова упивались забытым за долгие холода чувством: под ними, под стопами, – снова земля, снова ласково подставляющая себя почва – и, одновременно, под ними – планета Земля!

...Первый выход в туфельках: схождение в сад не с обычного входного крыльца, а с крыльца веранды – наконец-то отпертой и распахнутой.

Милая, родная земля – со всеми своими камушками, бугорками, ямками, корнями сосен, червяками, лужицами, бревнами, – с сыроватым, чуть темнее обычного, песком... И они, стопы, с радостью снова привыкают к ней, к милой земле, лаская и целуя ее каждым своим шагом. Освобожденные, ноги победно-насмешливо вспоминают толстенный бесславный бутерброд, состоявший из матерчатых чулок, шерстяных носков – ох! – еще одних шерстяных носков, серых негнущихся валенок – и глупых, тупых калош. Как прекрасно-легка кожа-подошва маленьких туфелек! Как головокружительно она тонка – почти не отличима от собственной кожи!