Читать книгу "Вели мне жить - Хильда Дулитл"

— Ты спрашиваешь, люблю ли я Рико? Да. То есть нет. Как так? Очень просто. Ты ведь знаешь, — я ждала именно тебя. Ты теперь, правда, стал другим. Давай не будем об этом. Не сейчас.

А ему хотелось выговориться. Она же ушла в свои мысли: её вспомнилось, что в тогдашних её грёзах жил и Рейф Эштон. И вот сейчас всё сошлось: грёза и реальность слились воедино. А он всё продолжал говорить. Он говорил языком, понятным им двоим, только в нынешних его словах чувствовалась какая-то цель — он не просто заполнял паузу.

— Закуришь? — Он глазами поискал спички. Как это знакомо! Даже сигареты те же самые, — она впервые попробовала их в Италии, в их первую поездку вдвоём.

— Нет, спасибо. Не хочется.

— Нет так нет, — ответил он. — Давай я заварю чай. Что сидеть и дрожать от холода? Завтра мне уезжать.

И так каждый раз: завтра, завтра, завтра. Всё та же комната, та же картина, всё так же они сидят вдвоём и пьют чай. Так было и в последний раз.

В последний или первый? Вот Белла — та никогда не сомневается: в ней есть набившие оскомину прямота, твёрдость, жёсткость. Для неё заниматься любовью — такое же дело, как всё остальное. Без глупостей. Она любила повторять: «Вот в прежние времена — и нынешние-то уже позавчерашний снег, Белла! — мужчины приглашали нас на бал или на танец, а сегодня они просто предлагают тебе переспать». Неужели? Так вот в какой мир окунулась Белла в Париже, вот в каких кругах она вращалась, — яркая хлопушка, комета с зелёным хвостом!

А ведь если верить Ивану, она студенткой приехала из Америки изучать искусство, закрепиться, встать на ноги. Жили они с матерью в небольшой квартире неподалёку от Сены, — жили весело, но совсем не так, как описывала Белла. А может, нынешняя Белла и есть настоящая? Может, это истинная её натура так развилась, выперла, выпятилась в оранжерейной обстановке, пошла куститься-колоситься разными своими «Я», пошла влюбляться напропалую под участившиеся звуки парижской шрапнели?

Джулия недалеко ушла от Беллы — тоже увлеклась, впала в крайность, только противоположную и едва ли не более опасную, чем у Беллы: мир фантазии («в плену собственных грёз», как выразился Рико), — другой конец качелей, если хотите. Их лодку раскачивал стоявший посередине Рейф Эштон: то Белла взмоет вверх, а Джулия нырнёт носом вниз, — того и гляди, слетит со своего конца, — то поменяются местами, не отрывая рук, то составят новый любовный треугольник.

Вечеринки кончились, похмелье — тоже. Больше она никого не желает видеть. В последний раз Белла с Рейфом так беззастенчиво давали всем понять, что только и ждут, чтоб улучить момент, ускользнуть и побыть наедине, мило предоставив жене прикрывать любовные шашни своего муженька на побывке. Всё. Больше этому не бывать.

Он сам сказал, что дальше так невозможно. Нельзя любить одну и желать l’autre. А если, наоборот, всё решается просто для Рейфа Эштона? «Хочу быть с Беллой» — хорошо, пожалуйста, оставайся с Беллой. А сама Белла? Едва ли женщина с её темпераментом согласиться играть в такие умозрительные любовные игры. Вначале она говорила: «Со мной всегда так, мужчины по-настоящему меня не любят, я им быстро надоедаю». Теперь она запела по-другому: «Всё или ничего. Ты духовно порабощаешь Рейфа». Так и сказала. А что ей ещё остаётся, как не идти до конца, заявляя со всей прямотой: «Всё или ничего». А Рейф повторяет: «Я сойду с ума, я разрываюсь, я люблю тебя». Что это — игра? Или правда? Сегодня ночью, во всяком случае, это похоже на правду.

А ночь как ночь: разве кто-нибудь чувствует себя ночью в полной безопасности? Она внутренне сжалась, ожидая предупредительного сигнала воздушной тревоги. Днём она казалась внешне спокойной: ещё один день прошёл, наступил другой. Но внутри, под холодной оболочкой видимого спокойствия, она чувствовала себя — как все — расстрелянной в упор, стоящей у черты. Войне не видно конца.

Она посмотрела в его сторону — он стоял у стола: он вроде похудел, стал выше, а может, ей так казалось с того места, где она сидела. И вправду, почему им не провести остаток ночи за откровенным разговором? «Я схожу с ума», — так, помнится, он сказал? Но сейчас он выглядел вполне здоровым, пусть и немного отрешённым. «Мне нужна Белла. Я хочу забыться. А ты, наоборот, заставляешь меня помнить». Что ж, хоть это в её пользу, — она поддерживает огонь, не даёт погаснуть свече на столе. Значит, есть между ними что-то живое, чему она не даёт увянуть: то ли вечнозелёные дубы, что они вместе видели в Пинцио{60}, то ли стройные византийские колонны внешнего дворика собора Св. Иоанна Латеранского{61} — точного названия она не помнит — в Риме. А, может, мраморный торс в том саду?

— Помнишь сад? — спросила она, играя в старую их игру «а помнишь?».

— Какой сад, Джулия? — Он говорил с ней ласково, как с ребёнком, точно она персонаж из сказки.

— Ну, помнишь, сад за музеем? Там ещё была плита с великолепной статуей застывшей фурии?

— Ах, эта — работы Микеланджело, — вспомнил он, и она поняла, что он всё помнит, ничего не забыл, и будет помнить всегда.

— Ну, да, Микеланджело, конечно. Как я могла забыть? Фурия — это так… — она не закончила фразу, но он понял её с полуслова. — Помнишь, нас так и тянуло дотронуться до торса кончиками пальцев — говорят, так делал Микеланджело, когда ослеп.

Да, так и вышло — их пальцам передалось прикосновение мастера. В их плоть вошла живая красота — они прониклись чувством прекрасного. Целые города стёрты с лица земли. Сколько людей расстреляно, и нет этому конца. А их двоих по-прежнему что-то связывает.

— Знаешь, Жюли, в чём твоя проблема? Ты всегда опережаешь время. Живёшь в мире, которого ещё нет.

Вот тебе раз!

— Ты словно из Данте читаешь, Рейф.

Только не очень похоже на Данте. Разумеется, каждому из них уготован геометрически правильный, иерархически организованный круг ада. Каждому! Бёлле, Морган, Рико, Эльзе, кичившейся до войны своим прусским происхождением; её знаменитый брат-лётчик разбился недавно{62}. Все они, рано или поздно, так же кончат. Что значит «опережать время»? «Жить в мире, которого ещё нет»? Что он хочет этим сказать? А что если этот мир уже был в прошлом? А если прошлое, если прошлые круги прошлых миров — те же ступени храма Посейдона в Пестуме{63} или стеблевидные колонны мраморной аркады Латеранского собора Св. Иоанна в Риме, или что-то подобное, — остаются, несмотря ни на что? Что если они продолжают каким-то образом существовать даже уничтоженные бомбёжкой, — в виде миража или отражения? Получается, что эти прошлые, вовеки пребывающие миры несли в себе красоту, что существовала и в прошлом, и сохранится в будущем? Что, если прошлое и будущее сливаются (должны слиться?) в один вечный круг абсолютной совершенной красоты? Когда-то они повторяли молитву (из Платона, не так ли?): «И да пребудут в согласии душа и тело». Какое уж тут согласие? — кругом война. А если и наступает мир, то в такие редкие мгновения полноты и с таким невероятным трудом он отвоёвывается, что и впрямь становится миром, которого ещё нет. Вот и Рейф, и Рико в один голос твердят: «Ты в плену собственных грёз». А может, мечтать — это главное?