Читать книгу "Дети мертвых - Эльфрида Елинек"

как собаки на поводке, бросаются на листья и их скелеты так, будто это кости, на которых ещё осталось немного мяса. Волчья пасть мясорубки алчно выглядывает из собачьей морды на человека. Природа — это молот. Никаких рефлексов на поверхности, даже если по ней ударить. Эти листья вам не бумага, которая терпеливо насосётся допьяна, а потом тихо опустится на дно. Они, кажется, из лёгкого, как перышко, пластика, который никакой прозрачной жидкостью не прополощешь. Сухо. Никакого пробела не оставляет женщина, подступив к краю бассейна. Память выгружается, вокруг рассудка возникает пустота, он останавливается, тогда как его дом рвётся прочь, навстречу воде: память в этом древнем потоке — целый материк, если подумать, какие только материалы ни записаны на ней; но она перестала быть материальной, наша дорогая память, там, в рассеянии моря, где её уже не соберёшь. Последняя из всех невинных жертв уже мертва, и язык Ничто втягивает в вакуум торнадо всех беспечных, собравшихся на корпоративной вечеринке, и выплёвывает их в привычную действительность, где они сами себя уже ждут не дождутся. Боулингисты и экскурсанты замков, игроки в мини-гольф и посетительницы выставок, с удивлением заметив на себе крошечную ранку, снова вернутся на игровое поле, где их пожалеют, но этого даже не стоило делать из-за такой мелочи, как несколько миллионов мёртвых! И что-то в них пробьётся, не изменив их внешней природы, но возьмёт у них всякую другую природу, в которую они хотели погрузиться. Карин Френцель получила здесь свою первую почту в форме пакетика, которым она должна зарядиться, хотя она больше не знает своего адреса. И при этом та, чужая, женщина, которая и есть она сама, расщепилась, превратившись в груду неподходящих друг другу Я, каждое из которых, однако, носит лицо Карин и её прелестный, пикантный костюм для пробежек. Ни один из этих ярких вкладышей особо ничем не выделяется и вообще не особый. Теперь чужая и всё же такая знакомая фигурка улыбается (немного странно, ах, да, в зеркале ведь видишь обратное отражение, тогда как Карин впервые видит себя такой, как есть, для этого нужно, чтобы вас было двое, потому что только любящий может так лгать тебе в лицо, якобы из жалости), и Карин ловит себя на том, что тоже улыбается, или она вообще улыбнулась первой, а эта Фатима Моргана всего лишь её персонифицированное отражение? Никакой ветерок не шелохнет волосы обеих женщин. Они ещё не приобрели известность благодаря своим симпатиям. Вода всё ещё поднимается, но уже несколько замедлилась, как будто знала: сейчас я проберусь наверх и наконец-то выберусь отсюда! Как будто стоящий пловец (водоступ, но если смотреть на него снизу, то он водолаз, нет, водо-верхо-лаз!) уже давно хочет встать и уйти, как будто вода только того и ждёт, когда ей можно будет пойти на это. Как будто она больше не может оставаться при себе. Тёмные стада тенями мечутся по своим пастбищам, тёмные тени наступают им на пятки. Карин Френцель двое, на троицу их не хватило, лишь по случайности, а не всуе мы помянули сейчас имя нашего бога, который, в неустанном поиске подмастерий для своих реставрационных и ресторанных предприятий, уже миллионы людей заслал на свои божьи пашни, чтобы они там на него пахали, своими слабыми лопатками копаясь в глине, пока не возникнет ОН, новый голем и, неуклюже переваливаясь и топая, не спляшет нам гопака. При этом люди всегда создают лишь самих себя; не удивительно, что у них такой высокий расход материалов. Они хотят хотя бы в своих детях стать лучше, чем они есть, но ничего не выходит.

Глубокая глотка, воронка разверзлась в бетонном бассейне, как будто сток проделал в воде туннель и увлёк за собой всё, что попало в неустойчивый транспорт. Возник тихий смерч, завертелся вихрь, листья на поверхности так и остались неподвижными, но возникла тяга, которая, кажется, не могла за себя поручиться; как наркотическая зависимость, она стала тянуть Карин; свинцовая плита, что отгораживает злые силы, теперь попала под её влияние и прогнулась — мягкая, вялая, медлительная — по краям, вопрос лишь времени, когда эта металлическая вода поддастся, а Карин вытянет из неё самой и утянет вниз. Может, личность станет оболочкой или останется снаружи от оболочки автомобиля, заполненного весёлой компанией (не подойдёт ли им большой автобус?), но то, о чём Карин на берегу договорилась со своей создательницей, матерью, исчезнет, съеденное, переваренное и лишённое сознания, — земля, на которую больше не приземлится свет, потому что ему не дали посадку. Эта женщина знает лишь одно: что ни за что на свете не должна хватать протянутую руку воды, которая необъяснимым образом стала рукой её чужой двойницы Карин. Она догадывается, что тогда она исчезнет, как в бледном пламени, которое исходит не от очага и не в очаг уходит, а молнией срывается в Ничто. Ах эти мягкие мохнатенькие спинки! Только мы успели привыкнуть к действительному, которое столь же редко, как простое, и тут же у нас его отнимают. Эта чужая память, эта жирная добыча с накрашенными чертами Карин, это победительное Нечто хотело бы удочерить Карин в качестве живого сопровождения себя самой. Резвая бабёнка всегда сгодится для присмотра за дитём! Оно ведь так и норовит наделать глупостей. Как сверкают зубы чужой Карин-бабы, она трясётся от беззвучного смеха, и не то чтобы для этого был повод, ибо у её партнёрши волосы встали от ужаса дыбом, — а разве они обе видят не одно и то же?

Разве они обе не одно и то же? Голову Карин-один запрокинуло назад, и не видно, кто или что это сделало, к её коллеге обращены до блеска начищенные резцы; но если разглядеть поближе эти инструменты умерщвления, то у каждого второго зверя они лучше; тусклые, седые пломбы, древние амальгамирования из материала земной коры, ряд букв на листе бумаги, строчки поражений, которые не много скажут нам об этом ужасном падении автобуса в Нижних Альпах, но всё же каждому читателю дадут кусочек горла, которое у него перехватит. Любой человек, даже никого не убивший, всё равно пережил или дал пережить другим волнующие моменты, тоже заслужившие того, чтобы попасть в газеты. Итак, Карин, дочь, сама лишь типичное повторение (о язык, ты лучшее в людях! ты луч!), отчётливо видит: вторая женщина — копия её самой; включая пломбы! Чужая хочет любой ценой попасть на её место, но нет чтобы ассимилироваться с ней — напротив, чтобы жить второй внутри Карин, независимо от неё: Карин-два завоевала в Карин-один историческое пространство (чуть ли не с душем и туалетом!), в котором, к тому же, как в нонстоп-кино, каждые пять минут устраивается автокатастрофа, её железный лязг проскрежещет и снова стихает — всё внутри! Вторая Карин Френцель в том Ничто, откуда она явилась, возжаждала, как видно, получить второй шанс пожить. Что, Карин Френцель ей отель, что ли? Она что, забронировала в нём комнату? И теперь не покинет её, потому что претендует на доставку еды в номер? Всё, что у неё, возможно, было когда-то взято, извольте снова принести ей в зубах Карин, и, поскольку она, кажется, зависима от опьянения, которое могут дать только жизнь и её напитки, эта жизнь наконец должна быть вся перепробована, пригублена и хотя бы надкушена. О, если бы ещё иметь право выбрасывать — ведь как-никак купаешься в избытке! Стоп, тут ещё набралось всяких тел, тревога и ужас заполняют темную воду, эту парадную площадь природы, по которой люди шествуют полу- или совсем голыми; вода — единственный предлог, чтобы показать себя и заказать потомство, которое последует, поскольку ты почти совсем разделся: эта нужда ни в чём не нуждаться, хотеть размножиться, но не быть обязанным. Вот вам шанс, госпожа Карин, показать фигуру, но вы ведь нам уже и вторую фигуру показали! Итак, госпожа Френцель должна быть выдана на руки воде и этой водяной деве, поскольку та и вода связаны между собой, Карин знает это инстинктивно. Та женщина средних лет, которую мы знали как замкнутую, должна стать открытой промежуточному миру безумия? Должна быть всосана этим водяным вакуумом, причём в её раздвоенное существо, посеять раздор, пожать воду, признать симпатии, может даже завести себе вторую машину, но вне категории среднего класса, что может привести к категорическому спору с тёмными намёками и обвинениями. Чужая сущность настаивает на присутствии Карин. Без сомнения, придётся вести книгу учёта, как долго она может так долго оставаться выставленной здесь, у холодной воды (уравнение и неравная, ровная и оборотная, Христос и его единородный сын, которого он породил, пройдя через Марию, как вода через трубу!), что можно будет её обмерить, просчитать и потом недосчитаться. Вода алчно забирает то, что ей принадлежит, она становится одеждой, которая плотно облегает Карин. Не удивительно, эта женщина в воде — сэкономленное место, оставленное как раз по размеру её тела, которое проросло из семени. Из семени, брошенного только матерью, причём между двумя автомобилями. Поэтому оно ничем не могло стать нигде, даже в воде, этой дешёвой анодированной позолоте жизни. Вода втягивает Карин, знающую, каков приз, и вода же и отталкивает её, она распускается в ледяной холод, который прокатывается по ней холодной волной, — снег! первый снег! — женщина распахивает створки, они сверкают, как крылья плаща из пластика, она хватает воздух ртом, и воздух мечется там, хлеща по воде крыльями. Карин топает ногами, пытается удержать воздушный шар её первого Я, но тот вырывается у неё из рук. Различия меркнут в этой тонущей титанке, электрическое искрит, одна лампочка за другой, потом они лопаются все. Равенство, ничья, потеря сознания. Вплотную к этой экскурсии — возвращение в собственную суть; всё-таки, как ни сотрясай своё бытие, остаются две доли, так называемые неравные; волны несколько раз пошвыряли женщину туда-сюда в себе самой, прибили её к берегу, это печалит меня, и, поскольку она вошла в поголовье Ничто, смерти, она снова появляется на виду, вдвоём и всё-таки одна. Не в себе и всё же дома.