Читать книгу "Тринадцатый апостол - Юрий Манов"

А вот и «скорая»… Интересно, как я нашел свое тело? Я его почувствовал? Нет, я просто откуда-то знаю, где мое тело, мне кто-то его показывает…

Подождите, это сколько же времени прошло? Ну не меньше года, это точно! Впрочем, когда такие мучения терпишь, и минута годом покажется. Ну вот и я! Интересно, как я в свое тело войду? И сколько мне времени отпущено? Так, потихонечку… Так, сестренка, не бойся, но сейчас я буду оживать.

Господи, как же мне больно!

Он ожил в «труповозке». Молоденькая медсестричка поправляла руку, выпавшую из-под окровавленной простыни, и вдруг закричала: «Пульс, пульс, он живой!»

Это очень странное ощущение — когда твоя душа отделяется от тела. Как в кино «Призрак». Или «Привидение»? Ты видишь свое тело как бы со стороны. Вернее — сверху. Словно под потолок тебя подвесили. И ничего не чувствуешь, только сожаление. Без злобы, без ненависти — только чувство горького сожаления. Ну вот так получилось, я умер. Рано умер, мог бы еще жить, что-то делать, кого-то любить…

Даже к тем, кто тебя убивает, злобы нет. Тебе только жалко своего тела, как-то неприятно смотреть, как стреляют в твое тело, как из него кровавые брызги летят.

Интересно, какой я сейчас со стороны? Видят ли меня братки, тела которых тоже лежат на полу, которым тоже стреляли в голову. Вон Колян, Гном, Рыбак лежат. Мертвые уже. А Глухарь еще жив, стонет. Ему очень больно, я это не чувствую, а как-то знаю. Все, умер Глухарь — вон от его тела облачко светлое отлетело. Эй, Глухарь, ты меня видишь? Нет, не видит меня Глухарь.

Висит он над своим телом. Ему, наверное, тоже сейчас очень жалко своего тела. В углу еще облачко светится. Э, да это тот «усатый». Главный он у них был, его Колян завалил. Почему-то у меня нет на него злобы… А, вот облачко поплыло. Че, братан, теперь вместе летать будем? Ты, случайно, не в курсе, что дальше будет? Эй, ты куда? Все, улетел…

А я? Я что, теперь постоянно здесь висеть буду? Может, попробовать полетать? Получается потихоньку. Слушайте, почему-то мне уже не так жалко своего тела, мне как-то легче.

А что там внизу творится? Пробуют «усатого» реанимировать, чего-то ему в вену вкалывают. Зря это вы, ребята, улетел ваш командир. Куда? А я знаю?..

Ой, наверное, сейчас узнаю, что-то меня вверх тянет. Если кино вспомнить, то сияние должно сейчас появиться. Все, я полетел, лечу, лечу…

Господи, как же темно вокруг. Где я? В космосе? А где звезды? Почему звезд нет? А, вон что-то светится. Все ближе… Свет! Какой прекрасный свет! Сияние! Я хочу этот свет! Я люблю его!!!

Но почему меня не пускают в этот свет? Почему?!! Да, я грешен, Господи, ну прости меня, прости!!!

Господи, спасибо тебе, что ты мне дал еще один шанс. Я грешен! Я очень грешен! Не знал я истины твоей, не знал я благости твоей, не знал я света твоего! Прости меня, грешного, покуда живу, буду искуплять грехи свои и молиться во славу твою…

Спасибо, Господи! Но… Всевышний, ну за что ты так со мной? Ну почему после смерти своей, ожив, Божьим Провидением, я вижу не папу с мамой, не друзей-корешков, не женщин любимых, а мента этого долбаного — Глумова? Что, Господи? Молчу, молчу…

Он лежал в реанимации, на больничной койке, весь забинтованный, как мумия. Я, признаться, даже и не думал получить с него показания. До этого Скачок принципиально не давал показаний — он ненавидел нас, ментов. Но в этот раз…

Петя Скачков «раскололся». Увидев меня, он, лебедь умирающий, заплакал. Расплакался, урод, и начал каяться. Я замотался писать. Он рассказал все, про все свои похождения: про рэкет, грабежи, «хулиганку»… Он очень торопился покаяться, он боялся умереть без покаяния.

Представьте меня, «шестерочника», который получает на руки полную «признанку» по «крутой» банде от ее главаря. Ну, давайте, трубите в фанфары!

Да, я видел этот коридор. Тьма, а в конце коридора — свет. Не земной, какой-то нереальный свет. Я умер, душа моя летит к Богу, на суд. Нет, стоп, я боюсь суда. Я ничего путного в жизни не сделал. Как я понимаю, если лечу я по этому коридору, значит, загробная жизнь все-таки есть…

Ой, как мне хреново! Господи, пожалей меня! Нет, ну за что эти муки? За что?!!

Глумов дивился: Скачка клинило, он содрогался, его выворачивало. Отблевавшись, он рассказал все, что знал: по его информации «шестерка» раскрыла двадцать восемь висячих дел, вырыла из земли четыре трупа, освободила шестерых заложников. Один из них сдыхал от голода, прикованный к радиатору отопления на загородной даче, другой — директор престижного автосервиса — съел трех крыс в подвале кооператива, еще один от голода, холода и побоев двинулся головой.

А еще одного мы нашли уже мертвым. Повесился он в нужнике — «курятнике» в дачном кооперативе. Бандиты его снимать не стали, а просто спустили его тело в «очко». Его долго потом вырубали из замерзших фекалий, а патологоанатом отказался вскрывать «этот комок дерьма». Уж так сильно он пропах!

Скачок умер через две недели. Он рассказал о всех своих «подвигах», даже о «мелочевке», даже о том, как в первом классе тырил в раздевалке мелочь из карманов. На последней нашей встрече он вдруг замолчал на минуту, а потом заговорил о Боге.

— Владимир Сергеевич, поверь, когда я увидел Лик Бога, свет, от него исходящий, я понял, каким же дерьмом я был, какое же дерьмо я есть сейчас. Мне впервые в жизни стало стыдно. Меня такая тоска одолела. И я понимал, что это навсегда — навечно. У меня ничего не болело. У меня душа болела. Мне вечно мучиться предстояло. Понимаете, вечно!

Да, я там много людей видел. Мертвых. Нет — это здесь они мертвые, а там они живые. Ну, души их. Бабку свою видел. Бабушку, бабулю. Вот ее я по-настоящему любил. Она там все про меня знала. Они там вообще все про нас знают. Она меня не обвиняла. Но мне стыдно было перед ней. Очень стыдно.

Глумов опрокинул в себя четвертый коньяк. Всю поллитровку.

— Все, я в норме! Семенов, я пошел спать! Оформите мне отгул до послезавтра, я имею право, потому как я верю в Бога!

Этой же ночью старший присяжный заседатель Глумов пришел в вагон-карцер. Там он толкнул речь… Речь была, наверное, крутая, но воспроизвести ее никто не сможет. Потому как когда Глумова из-за решетки обозвали ментом поганым, а потом плюнули прямо в рожу…

Он не стал разбираться, он просто отнял у охранника автомат и положил всех на корню. В карцере тогда шестеро провинившихся было. Ни одного живого не осталось. В том числе и Глумова. Он прострелил себе голову. При осмотре его купе было найдено письмо. В нем сухим казенным языком сообщалось, что в Омске во время теракта, совершенного неустановленными лицами, был взорван пассажирский автобус. Среди погибших были опознаны бывшая жена, двое детей и мать Глумова. Больше родных у него не осталось.

На столе лежала краткая записка: «Простите, ухожу к ним».