Читать книгу "Книга сияния - Френсис Шервуд"

— Не дерзи. Преступников бросают в Далиборову башню и казнят.

— Ну вот.

— Да, но как я смогу понять, что эликсир действует? То есть как я узнаю, что буду жить вечно? Что если я поживу, поживу, а потом умру? Что тогда?

— Ваше величество, любое предприятие, стоящее того, чтобы его предпринять, преисполнено горестей и несчастий.

— Видит бог, Киракос, ты говоришь истинную правду.

Хотя стояла зима, императорская опочивальня отличалась солидными размерами, а ее пол устилали холодные каменные плиты, тепло подобно расплавленному золоту растекалось по всем просторным покоям. Пажи, прикорнувшие на низенькой кроватке, буквально излучали свежесть юности. Петака казался здоровым как жеребец. В коридорах раздавались глухие удары и тяжелый лязг — смена караула. Двое словенцев вошли в залу и встали у двойных дверей, как обычно, скрестив свои алебарды.

— Еще стоит вопрос о цене этого предприятия. Если алхимики, которые у меня есть сейчас, не сделают никакого золота, кто за него заплатит?

— Фуггеры и Майзель, ваше величество.

— Владельцы серебряных рудников и еврей?

— Ваше величество, разве не существует обычая заставлять евреев платить?

— Я слышал, у них там могущественный раввин. То есть среди евреев могущественный. А Майзель построил Староновую синагогу, Еврейскую ратушу, купальню, замостил улицы Юденштадта булыжником, — размышлял император. — Да, евреи влиятельны, богаты. Слишком влиятельны, слишком богаты. Пожалуй, Майзель — как раз то, что надо.

— И он уже платит за войну с турками, разве не так?

— Это просто зловредный слух, Киракос. Никто не был так добр к евреям, как я.

— Истинная правда.

Послышался барабанный бой. Император заерзал на кровати.

— Но я должен буду вечно оставаться таким же молодым и красивым, как сейчас.

— Безусловно, ваше величество.

Внезапно раздался ряд частых громких хлопков. Вацлав тут же подбежал к окну.

— Новогодние фейерверки! — воскликнул он.

Со своей кровати император видел, как небо наполняют взрывы ракет. Там появились громадные полосы и фонтаны, ярко-алые и красновато-коричневые, бледно-зеленые, темно-багряные и цвета королевского пурпура. Наконец, золотые и такие сверкающие, что самим звездам был брошен вызов.

— Смотри, Киракос.

Но добрый доктор уже успел низко поклониться и, пятясь, покинуть опочивальню. Теперь он стремительно направлялся по коридору, а его плащ вздымался позади, точно крылья огромного ангела.

5

Если не считать периодического сожжения книг, частого поднятия налогов, угроз изгнания, репрессивных ограничений, а также требования носить одежду с желтыми кружками, чтобы никто не перепутал иудея с христианином, последние пятьдесят лет евреи Юденштадта прожили в относительной безопасности. Однако недавно кое-что произошло, и это событие обещало перемены. Не все в Юденштадте о нем знали. Но раввин, разумеется, знал, и его жена Перл. И мэра Майзеля, как главное гражданское лицо Юденштадта, тоже оповестили. И в силу обстоятельств причастной к этому оказалась бабушка Рохели — ибо как раз Рохель и наткнулась на страшную находку.

В тот год, одна тысяча шестисотый, который стал для бабушки Рохели последним, за несколько дней до Песах, еврейской пасхи[27]— в ту самую пору, когда дома убирались сверху донизу, стиралось все белье и возрождалась надежда, — Рохель выбралась за стены Юденштадта, чтобы покормить птичек хлебными крошками. Вообще-то, бабушка не одобряла такое занятие, ибо крошки следовало скатать, использовать для прикорма рыбы, или добавить в соус для большей его густоты, или осыпать ими кугель, растолочь в порошок и обжарить, или смешать с изюмом и запечь. В самом крайнем случае, можно было слизнуть крошки с пальцев, увлажненных слюной. Но к светлому празднику Песах в доме не должно оставаться ни малейших следов дрожжевого хлеба.[28]Более того, Рохели следовало сжечь крошки, а не рассыпать их. Так гласил Закон.

На пасхальный седер Рохель и ее бабушка были, как обычно, приглашены в гости семьей раввина. Рохель обожала эту радостную трапезу. В особенности ей нравилось то, что каждое блюдо непременно что-то значило. Например, маца — пресный хлеб — пекся не более восемнадцати минут в знак того, как быстро израильтяне пекли хлеб перед бегством из рабства фараона. А карпас — зелень, которую обмакнули в соль и выложили на блюде, — олицетворяла наступающую весну. Хрен указывал на горечь рабства, тогда как чаросет, смесь фруктов, вина и орехов, напоминал о кирпичах, которые израильтяне должны были делать для фараона. Голенная кость ягненка как бы демонстрировала то, что израильтяне ели в Египте, жареное яйцо являло собой знак древней жертвы, яйцо, сваренное вкрутую, служило напоминанием о новой жизни, а соленая вода символизировала слезы рабства. Когда все рассаживались и были готовы, самому младшему из детей следовало задать четыре вопроса, и первым из них такой: «Чем этот вечер отличается от других вечеров?» Сам воздух казался другим в вечер Песах, он словно становился легче. Хотя на следующее утро как будто ничего не менялось, Рохель с легкостью могла себе представить, как увязывает свои пожитки, готовясь сбежать из рабства на свободу. А когда дверь во время церемонии раскрывали, чтобы пригласить в дом пророка Элию, по спине у Рохели всегда пробегали мурашки. Не то чтобы она верила, что в дом входит чей-то невидимый дух. Скорее она верила, что в этот момент мир может стать иным, полным любви.

И вот, в год тысяча шестисотый, кормя крошками птичек у задних ворот Юденштадта и сама совершая почти птичьи движения — растопырив локти как крылья и семеня по небольшому кружку — Рохель вдруг что-то заметила в стене. Что-то розовое, торчащее наружу из дыры, куда Вацлав, друг детства Рохели, клал всякие угощения и клочки ткани для игр. Подойдя поближе, Рохель подумала, что из дыры торчит кукла, сработанная искусным мастером-кукольником, — так это было похожа на живого младенца. Каждая складка плоти была как настоящая, меж пухлых ножек виднелась мошонка и необрезанный мужской орган. Когда девушка вплотную туда подкралась, она заметила, что крошечные кулачки малыша сжаты у него перед лицом словно бы для защиты, трогательные пальчики ног согнуты, глаза плотно зажмурены, рот закрыт — словно мальчик сдерживал возмущенный крик.