Читать книгу "Уровни жизни - Джулиан Барнс"

Сначала Ницше, затем Надар. Бог умер и больше нас не видит. Поэтому мы должны увидеть сами себя. И Надар дал нам дистанцию, высоту, с которой это можно сделать. Он дал нам дистанцию Бога, взгляд с божественной высоты. Предел ее — на сегодняшний день — та точка, откуда виден восход Земли и сделаны фотографии с лунной орбиты, на которых наша планета выглядит более или менее как любая другая (конечно, не в глазах астронома): беззвучная, вращающаяся, прекрасная, мертвая, чужая. Возможно, такими увидел нас Бог, прежде чем устранился. Я, разумеется, не верю в Самоустранение Бога, но такая история кажется вполне стройной.

Убив — или изгнав — Бога, мы убили себя. Неужели тогда мы этого, считай, не заметили? Уже нет ни Бога, ни загробной жизни, ни нас самих. Мы поступили правильно, когда Его убили — нашего давнего воображаемого друга. И на загробную жизнь мы в любом случае не рассчитывали. Но мы подпилили сук, на котором сидели. А ведь картина (или, быть может, иллюзия картины), открывающаяся с той высоты, была не так уж плоха.

Мы потеряли высоту Бога и обрели высоту Надара; но при этом утратили глубину. Когда-то, давным-давно, люди могли спускаться в Преисподнюю, обитель мертвых. Теперь эта метафора забыта, и мы спускаемся под землю лишь в буквальном смысле: в пещеры, штольни и так далее. Вместо Преисподней у нас парижские Катакомбы. В конце пути некоторые из нас уйдут под землю. Не слишком глубоко, футов на шесть, но масштаб исказится, когда ты, стоя у могилы, будешь бросать цветы на крышку гроба, с которой тебе в ответ блеснет бронзовая табличка с именем. Тогда ты увидишь и почувствуешь, какая это огромная глубина — шесть футов.

Кое-кто во избежание такой глубины и в надежде на некоторую высоту завещает, чтобы его прах отправили в космос — как можно ближе к райским кущам. Сара Бернар и ее компаньоны бодро сбросили балласт на воздетые кверху лица изумленных зевак — туристов-англичан и выехавших на свадебный пикник французов. Не исключено, что в наши дни кто-нибудь устремил взгляд на внезапно появившуюся ракету и получил в лицо пригоршню человеческою пепла, едва остывшего после кремации. Скоро богатые и знаменитые, вне сомнения, станут завещать, чтобы их пепел был отправлен на околоземную, а то и лунную орбиту.

Остается вопрос о соотношении скорби и траура. Можно попытаться их разграничить, сказав, что скорбь — этот состояние, а траур — процесс; но здесь неизбежны наложения. Может ли состояние уменьшаться? Может ли процесс прогрессировать? Как знать? Наверное, проще прибегнуть к метафорам. Скорбь лежит в вертикальной плоскости и совершает вращательные движения, тогда как траур горизонтален. От скорби начинается дурнота, затрудняется дыхание, нарушается мозговое кровообращение, тогда как траур уносит тебя в неизведанные дали. Но в зоне облачности уже невозможно определить, завис ли ты на месте или продолжаешь обманчивое движение. У тебя нет маленького, но полезного приспособления бумажного парашютика на шелковой леске длиной в пятьдесят футов. Доподлинно известно лишь одно: ты не властен над ходом вещей. Новичок-воздухоплаватель, ты сидишь в одиночестве под оболочкой, наполненной газом, имея в своем распоряжении лишь несколько килограммов балласта да еще эту доселе невиданную штуковину, которую держишь в руке, — тебе объяснили, что это фал клапана управления.

Поначалу ты продолжаешь заниматься тем же, чем вы занимались вместе с нею: по привычке, по любви, по заведенному порядку. Однако вскоре понимаешь, что это ловушка: ты зажат, с одной стороны, повторением ваших совместных дел, но в одиночку, и потому невыносимо скучаешь, а с другой стороны — новыми делами, какими вы никогда не занимались вместе, и потому невыносимо скучаешь, но по-другому. Ты остро ощущаешь нехватку общих словечек, оборотов речи, подтруниваний, сокращений, шуток, понятных лишь двоим, глупостей, несерьезных упреков, интимных аллюзий — все они способны завуалировать смысл, богатый ассоциациями, но теряют всякую ценность, когда начинаешь объяснять их постороннему.

Все супружеские пары, даже самые богемные, выстраивают схемы совместной жизни, и эти схемы подчиняются годичному циклу. Год Первый — как негативный отпечаток издавна привычного года. Вместо насыщенности событиями — насыщенность датами: Рождество, твой день рождения, ее день рождения, годовщина знакомства, годовщина свадьбы. На них наслаиваются новые даты: день, когда впервые пришел страх; день, когда она впервые упала; день, когда ее увезли в больницу; день выписки; день ее смерти, день похорон.

Ты начинаешь думать, что Год Второй не может быть хуже Года Первого, и воображаешь, что успел к нему подготовиться. Начинаешь думать, что переболел всеми видами боли, которая тебе предначертана, и затем возможны только ее рецидивы. Но кто сказал, что рецидивы должны быть менее болезненными? Эти первые рецидивы заставляют призадуматься обо всех рецидивах, которые ждут тебя в будущем. Скорбь — это негативный отпечаток любви, и если любовь с годами крепнет, почему то же самое не может происходить со скорбью?

Приходят и новые, разовые виды боли — от них ты не застрахован и не защищен. Сидишь за общим столом, а твоя семилетняя внучатая племянница забавляет честную компанию игрой, которую недавно освоила: «белая ворона». Такой-то — белая ворона, потому что у него голубые глаза; коричневый пиджак; аквариум с рыбками — и так без конца. А после, как гром средь ясного неба — плод детской логики: «Джулиан — белая ворона, потому что у него умерла жена».

Должно было пройти какое-то время, но помню тот миг — точнее, внезапно найденный аргумент, — который показал, что я вряд ли наложу на себя руки. Я понял, что она может считаться живой, пока жива в моей памяти. Разумеется, она хорошо запомнилась и другим людям, но я был главным ее запоминателем. Если она где-то и находилась, то внутри меня. И это было нормально. Равно как и тот неоспоримый факт, что, убив себя, я убил бы и ее. Она бы умерла вторично, начни мои яркие воспоминания меркнуть, а вода — окрашиваться красным. Так что вопрос в конце концов решился просто, хотя бы на время. А вместе с ним и другой вопрос, более общий, но связанный с первым: как жить? Жить надо так, чтобы она была мною довольна.

Через несколько месяцев я, собравшись с духом, начал бывать на людях, ходить в драматические театры, на концерты, в оперу. Но поймал себя на том, что фойе внушает мне ужас. Не само пространство, а его наполнение: радостные, нормальные люди в предвкушении праздника. Мне было невыносимо слышать общий гомон и видеть естественное, умиротворенное человеческое состояние: мимо меня опять проезжали все те же автобусы с равнодушными к смерти моей жены пассажирами. Друзьям приходилось встречать меня у театрального подъезда и, как ребенка, провожать на место. В зале мне становилось спокойно, а когда гасли огни — еще спокойнее.

Первым спектаклем, на который меня сводили, оказался «Эдип», первой оперой — «Электра» Штрауса. Но я высидел обе эти жестокие трагедии, в которых боги насылают на людей невыносимые кары, причем у меня не появилось ощущения, будто я погружаюсь в далекую античную культуру, где властвовали террор и жалость. Напротив, я чувствовал, как «Эдип» и «Электра» приходят ко мне, в мои края, в новую географию, где я теперь обретался. И, что совсем неожиданно, я полюбил оперу. Всю жизнь считал ее самым непостижимым видом искусства. Я никогда не мог понять, что происходит на сцене (хотя прилежно изучал краткое содержание); я испытывал предубеждение к фрачникам, казалось, оккупировавшим жанр; но главное, я не мог включить воображение. Оперы виделись мне совершенно неправдоподобными, плохо скроенными пьесами, в которых действующие лица одновременно вопят друг на друга. Первую проблему — непонимания — решила бегущая строка. Но теперь неправдоподобие этого вида искусства вдруг растворилось в темноте зрительного зала и во тьме скорби. Теперь мне казалось вполне естественным, что люди, стоя на сцене, общаются при помощи пения, ведь пение — это более ранняя форма коммуникации по сравнению с речью: оно и выше, и глубже. Не успел герой оперы Верди «Дон Карлос» встретить в лесу Фонтенбло французскую принцессу, как опустился перед ней на колени и запел: «Меня зовут Карлос, и я вас люблю». Да-да, подумал я, все верно, в жизни так и есть, так и должно быть, нужно сосредоточиться на самой сути. Конечно, в опере присутствует сюжет (и я уже предвкушал знакомство с новыми историями), но главная ее задача — как можно быстрее поместить героев в такую ситуацию, где они смогут петь о самых глубоких своих переживаниях. Опера сразу переходит к делу — как и смерть.