Читать книгу "Рабыня Гора - Джон Норман"

Однако в лагере моего господина играли по простым правилам. Судья поднял кнут, выкрикнул слово, которое, как я узнала потом, означает «ату!». Это сигнал к началу игры. Значит, можно бросаться вдогонку за девушкой. Выкрикнув это слово, судья резко, с размаху стегнул Этту кнутом ниже поясницы, та вскрикнула, рванулась, колокольчики зазвенели, игра началась. Мужчины бросились на звук. Этта остановилась, замерла, пригнувшись со связанными за спиной руками. Часто ли приходится судье прибегать в ходе игры к мягким карательным мерам — зависит от ловкости девушки. Согласно правилам, она должна двинуться хотя бы раз за пять инов (чуть меньше пяти секунд). Если пять инов прошло, а девушка, то ли испугавшись, то ли обсчитавшись, не шевельнулась, судья пускает в ход кнут, обнаруживая тем самым ее местонахождение. До истечения положенного срока оставался всего лишь миг, когда Этта, зазвенев колокольчиками, рванулась в сторону. Послышались сердитые возгласы мужчин — сама того не зная, она проскользнула как раз между двумя соревнующимися. Судья прикрикнул на нарушителей — мужчины не должны обнаруживать себя. Ведь, распознав соперников по голосам, девушка может оказать предпочтение одному из них и повлиять на исход игры. Стоит ли говорить, что от девушки требуется превосходное исполнение роли жертвы. Не дай Бог разочаровать зрителей, попасться слишком быстро — тогда несчастной свяжут руки над головой и высекут. Но в таком наказании конечно же нужда возникает не часто. Искусность в игре — предмет гордости девушки. Каких только уловок не измыслит она, чтобы не оказаться легкой добычей, ускользнуть от преследователей, подольше оттянуть неизбежный желанный миг — но колокольчики звенят, рано или поздно все равно поймают.

Этта играла мастерски. Не уступали ей и мужчины. Да нет, она и вправду добыча, мужчины и вправду охотники, казалось временами.

Всего дважды судья пускал в ход кнут, чтобы подстегнуть прелестную дичь.

И вот наконец она, похоже, не знает, куда кинуться. Мужчины молча сгрудились вокруг.

На голову наброшен мешок, ничего не видно, она бросилась наудачу — и угодила прямо в руки светловолосому гиганту. С торжествующим криком он схватил ее, швырнул в траву, прижал к земле. Все. Не уйдет.

Хлопнув победителя по плечу, судья выкрикнул слово — как я узнала потом, «поймана». Мужчины расступились. А потом — о ужас! — на моих глазах удачливый охотник насиловал лежащую в траве со связанными руками, с мешком на голове, увешанную колокольчиками жертву.

Но вот он встал, сорвал с себя покрывающий голову мешок, отбросил прочь. В его честь поднимали кубки, выкрикивали здравицы, хлопали по спине. А он ухмылялся. Он выиграл! Вернулся на свое место. Зазвенели деньги — те, кто держал пари, расплачивались друг с другом. Этта лежала в траве.

Хрупкая, связанная, с мешком на голове, в колокольчиках. Всеми, кроме меня, забытая. Бедная сестра моя! Душу переполняла жалость. И зависть.

Наконец судья вернулся к ней, подхватив за руки, помог встать. Она поднялась, едва держась на ногах, дрожа, позванивая колокольчиками.

Снова прозвучало «ату!», снова взвилась вверх плетка, мужчины снова бросились в погоню. Разыгрывалось второе место. Резвости у Этты теперь поубавилось, но — может быть, потому, что преследователей осталось всего четверо, — справилась она неплохо. Через две-три минуты ее настигли и снова с изуверским наслаждением надругались над плененной женщиной. Второй победитель овладел ею жестко, властно, не уступая первому. Как же я ее жалела! И как втайне завидовала! Но вот на моих глазах праздновал победу третий, потом четвертый. Ну а когда пятый сдернул с головы мешок, беззлобным шуткам не было конца. Что поделать — проиграл, не заслужил права обладать увешанной колокольчиками красавицей.

Судья снял мешок с Этты. Та, тряхнув головой, откинув назад волосы, жадно глотала вечерний воздух. Лицо ее пылало. Глаза сияли от удовольствия. Ей развязали руки. Как-то непривычно притихшая, она села на траву и принялась отвязывать колокольчики. Взглянула на меня.

Подумать только!

Она улыбалась! Отвязала последний колокольчик, рассмеялась, подбежала, поцеловала меня.

Я на нее и не взглянула.

А она подобрала балахон, что перед началом игры сорвал с нее судья, но надевать не стала. Держа его в руках, подошла к моему господину, припала к его ногам. Помню взгляд, что бросила она на меня. Взгляд женщины, знающей, как она красива, как желанна, взгляд женщины, принадлежащей мужчинам, готовой, если им этого хочется, дарить беспредельное наслаждение.

Я злилась. Я завидовала. А она смотрела на меня, как на наивную девчонку.

Стемнело.

Я сижу у жаровни. Рядом — упавшее дерево с белесой корой. Надломленный почти у самой земли ствол склонился к земле.

Мясо уже поджарилось. Двое мужчин, сняв вертел с огня, опустили его на траву — резать. Скоро ужин. Хорошо.

Я — у жаровни. Угли светятся в темноте.

Подошли двое, встали надо мной. Я вздрогнула, подняла глаза. Схватив за руки, они поволокли меня к упавшему дереву. Швырнули на ствол спиной, головой вниз. Обезумев от ужаса, я ждала. Связали руки, закинули за голову. Вниз головой привязали к дереву. Тело мое вытянули, ноги — по сторонам ствола.

— Что вы делаете?! — отчаянно кричала я, чувствуя, как меня "крепко привязывают к дереву. Извиваясь, я молила: — Перестаньте!

Привязали шею, живот, ноги — колени и щиколотки. Покрепче затянули веревки. Не шевельнуться.

— Прекратите! — умоляла я. — Прошу вас, остановитесь! Отошли. Я лежу, привязанная к дереву, и рыдаю:

— Отпустите, пожалуйста! Что вы со мной делаете? Чего вы от меня хотите? Нет! Нет!

К жаровне подошел мой господин. Обеими руками в кожаных рукавицах вытащил из огня раскаленную добела металлическую рукоятку. Ну и жар! Даже в нескольких футах чувствуется!

— Нет! — что было сил закричала я. — Нет!

Двое крепких мужчин держали мое левое бедро так, что пошевелиться я не могла.

— Нет, прошу вас! — заглядывая в глаза моему господину, рыдала я. — Прошу вас, нет!

Вот так, беспомощная, привязанная вниз головой к поваленному дереву, я обрела клеймо рабыни Гора.

Вся процедура заняла, наверное, всего несколько секунд. Безусловно, не больше. Наверняка. Но той, кого клеймят, уразуметь эту очевидную истину не так-то просто.

Все дело в том, что секунды эти показались мне невыносимо длинными.

В тело вгрызается раскаленный металл — и секунды кажутся часами. Вот он коснулся кожи — крепко, еще крепче, вот приник, словно целуя, а потом завладел мною без остатка.

Я кричала, кричала без конца. Все ушло — осталась только боль, только эта мука, эта пытка, только раскаленное клеймо, шипя, неумолимо вонзается в кожу, только они, мои истязатели — мужчины. Были настолько милостивы, что позволили мне кричать. Такое одолжение на Горе в порядке вещей: девушке разрешается кричать, когда ее клеймят каленым железом. Но как только отняли от ее тела клеймо, как только оно навеки запечатлелось на ее коже, считаться с ее чувствами мужчины Гора больше не расположены. Теперь снисходительности от них не жди. В общем-то это и правильно. Кто она теперь? Меченая. Это происходит быстро — и опомниться не успеешь. Едва коснувшись кожи, металл впился в нее, проникая все глубже, неумолимо прожигая бедро. Сознание затопила боль. Я закричала. Что со мной делают? Как больно! Раскаленный металл шипел, выжигая на теле прелестную, изысканную рану. Запахло паленым мясом. Моим. На моем теле выжигали клеймо! Как крепко держат — не шевельнуться! Я кричала, закинув голову. А металл все шипел, впивался все глубже, прилегал все плотнее. Я, мотая головой из стороны в сторону, кричала без умолку. Клеймо вошло в тело чуть ли не на четверть дюйма. Они не спешили. Неторопливо, размеренно, аккуратно делали свое дело. И вот раскаленный металл отдернули.