Читать книгу "Твари - Михаил Вершовский"

— Голову не видел. Видел тело. Размер… Да здоровенная, вот такая примерно в обхвате, — участковый показал, раздвинув указательные и большие пальцы рук. — Как минимум.

Во двор въехала еще одна машина — микроавтобус с криминалистами. Кремер кивком указал Алине на выходивших из машины людей: теперь можно будет вплотную заняться осмотром трупа. Наговицына кивнула, продолжая внимательно слушать Костю.

— Цвет… Цвет темновато-коричневый, это точно. Но с краснотой такой цвет… — Участковый прикрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти то, что он видел. — И рисунок был. То есть, не гладкого цвета гадина. Был рисунок.

— И какой?

— Как будто линии — крест-накрест. Как у питонов или удавов, я не знаю. — И, словно отвечая сам себе, участковый задумчиво произнес: — Но питоны-удавы все-таки не ядовитые…

— Спасибо, Костя. И питоны, и удавы действительно не ядовиты. А то, что видели вы, было не питоном, это уж точно. — Алина Витальевна подошла к группе криминалистов. Фотограф обходил скамейку со всех сторон, безостановочно щелкая затвором.

— Скажите, тело можно раздеть? — спросила Наговицына.

— Здесь? Сейчас? — Судмедэксперт, начавший осмотр трупа, с удивлением воззрился на нее.

— Хотя бы до пояса.

Криминалист посмотрел на майора. Тот покачал головой.

— Алина Витальевна… На дома посмотрите. В половине окон люди торчат. Им на сегодня кошмаров хватит.

— Тогда тело надо как можно быстрее перенести в машину и осмотреть там. Мне просто необходимо видеть место укуса.

— Это другое дело, — согласился майор. — Белецкий, ты закончил?

Фотограф кивнул.

— Тогда иди щелкни вон тот подъезд. И дверь в подвал. Только в сам подвал не суйся.

Фотограф, двинувшийся было к подъезду, остановился.

— Вы что, серьезно?… Она что, там?

— Там. Да не бойся ты, мы подвальную дверь прикрыли прочно.

Белецкий снова направился к подъезду, но шел осторожно, словно ступая по минному полю. Кремер обратился к криминалисту:

— Ну что, продолжим в машине?

Несколько человек стали укладывать тело на носилки. Алина тем временем достала сотовый телефон и принялась набирать один номер за другим, обмениваясь с собеседниками короткими фразами и заканчивая каждый разговор адресом места происшествия.

Телешов стоял между людьми, сгрудившимися у скамейки, и злополучным подъездом. Он вытянул ладони и развел пальцы в стороны. Руки не тряслись, но Сергей все равно чувствовал, как внутри его колотит мелкая, противная дрожь. Страх. Чудовищный сон оказался явью, и страх, всегдашний спутник ночных кошмаров, окончательно вырвался на свободу. Сейчас Сергея беспокоила не школа, не люди, живущие в соседних домах, не опасность, которой подвергались все вокруг: взрослые и дети, добропорядочные граждане и спившаяся бомжевая публика. Точнее, сознание его фиксировало проблему именно в этом, «правильном» плане, но бессознательное отбойным молотком вколачивало в мозг одну-единственную истерическую мысль: бежать. Бежать, бежать, БЕЖАТЬ! Бежать куда угодно: в другой район, в другой город, на север, на восток, на Марс — куда угодно, но бежать. Он понимал, что мысль эта не только истерична, она совершенно не реальна — Бог мой, куда бежать, к кому, на чем, на какие шиши? Почти невидящими глазами он смотрел, как тело несчастного пенсионера аккуратно уложили на носилки и перенесли в машину, как Алина с двумя криминалистами влезли в нее, а Кремер с участковым Костей направились к подъезду, откуда очень быстрым шагом и с выражением явного облегчения на лице вышел фотограф.

Бежать… А ведь они, другие — Алина-Ламанча, Костя, майор, молодые парни из наряда, стоявшие на своих постах вокруг двора, криминалисты, врачи и санитары «скорой», люди, смотревшие из окон, школьники, пенсионеры — эти другие не побегут. Одни — потому что им, как и самому Телешову, некуда и не на что. Другие — потому что не привыкли убегать. Убегать от опасности, от проблем, от трудностей и тягот, от необходимости решать эти проблемы и преодолевать эти трудности и тяготы каждый день, каждый Божий день…

Сергей вдруг подумал о себе самом с поразившей его злостью. Не жизнь, а сплошной забег. Марафон, где финишная черта всегда оказывалась в одном и том же месте: его однокомнатной квартирке, забитой книгами, неухоженной, безнадежно холостяцкой и как бы вполне защищенной от всех треволнений внешнего мира. Р-р-раз — и как в детстве под одеялом. Ни чудовищ, ни драконов, ни прочих ужасов. Его марафон последних двух десятилетий начинался забегом на бесчисленные митинги, где одни с ловкостью фокусников ковали свое личное светлое будущее, а другие, одурев, как и Телешов, от внезапно нахлынувшей свободы, орали свое «за» всему, что предлагали иллюзионисты на трибунах, и свое «долой», протестуя против того, что те же страстные ораторы призывали разнести в драбадан. Орали потому, что наконец-то можно было открыть рот — и как же было не орать… А потом новые забеги: к газетным киоскам за кипами жадно прочитываемых газет, к старенькому телевизору с теми же страстными борцами за народную волю, переместившимися с трибун на телеэкраны, забег на малогабаритные прокуренные кухни, где оравшие вчера спорили о том, что надо будет орать завтра — и снова забег за забегом, на митинги, марши протестов, всенародные акции братания, «возьмемся за руки, друзья» и «враг не пройдет»… Нескончаемый интеллигентский марафон все-таки завершился, и в полном соответствии со сценарием: вожди народных масс вместе со свитой обустроились так, как не снилось всей прежней элите геронтократов, а наоравшиеся до хрипоты и вдруг растерявшиеся участники массовки финишировали в своих неухоженных, но по-прежнему забитых книгами квартирках. Как в детстве под одеялом, нырнул — и ни чудовищ, ни страхов, ни прочих гадостей. Разве что бессильная злость, смешанная со стыдом — а то и другое вполне надежно гасилось водкой, чаще всего в тех же компаниях на тех же малогабаритных прокуренных кухнях… «А пошли вы все…» Что ж, подумал Сергей, как бегали, так и добежали. Девиз каждого прожитого дня и жизни в целом свелся к поэтично звучащей латинской фразе, где-то и когда-то читанной: Noli me tangere. «Не тронь меня». Или, в переводе более прозаическом, «а пошли вы все…»

Он попытался представить себе Кремера, Костю или хотя бы Алину — все-таки интеллигенция по определению — среди таких бегавших и набегавшихся марафонцев, усталых, озлившихся и нырнувших под свои индивидуальные одеяла подальше от всяких страхов и тревог. Попытался представить — но… не смог.

Наговицына с двумя криминалистами забралась в машину, куда уже внесли тело. Майор с участковым тем временем подошли к подъезду, переговариваясь вполголоса. Молодые милиционеры что-то втолковывали людям, пытавшимся пройти то ли к себе домой, то ли направлявшимся к кому-то в гости. Кремер подозвал к себе старшего наряда, объяснив, что людей пропускать можно — кроме тех, что шли в первый подъезд крайнего дома, у которого они и стояли. К оцеплению подъехала потрепанная «Нива», из которой выбрался колоритный тип, похожий на картинных геологов-романтиков шестидесятых: плотная рубаха в крупную клетку, вытертые и вздувшиеся на коленях дешевые джинсы (в шестидесятые такие почему-то упорно именовали «техасами»), загорелое лицо, обрамленное рыжей бородой, и спокойный, невозмутимый взгляд. Он быстро объяснился с милиционером из оцепления, вытащил из машины странную металлическую палку с захватом на конце и рюкзак, который уж точно был родом из тех самых шестидесятых. Человек что-то спросил у милиционера и энергичным шагом направился к машине, в фургоне которой работали Наговицына и криминалисты.