Читать книгу "[Голово]ломка - Алексей Евдокимов"

— Что, Вадик, попался? — с покровительственным ехидством прозвучало сзади. Очкастый бодрым шагом двигался от дверей, тисненой папкой смахивая капельки с оранжевой кожи полсмитовского пальто. — Опять без ксивы, террорист чеченский?

Андрей Владленович, не глядя, кинул в направлении почтительно и мгновенно оцепеневшего охранника Гимнюка полуфабрикат полуприветственного жеста, как роняют шубу на руки швейцару, махнул Вадиму папкой: дескать, пошли. Вадим миновал Гимнюка, уже успевшего чудесным образом слиться с местностью, стать полезным, но ненавязчивым элементом интерьера.

— Понадобишься, — бросил Очкастый на ходу и засвистел «Не нужен мне берег турецкий». Вадим поспевал. Двери лифта сомкнулись за ними. Вадим искоса и сбоку разглядывал жизнерадостное располагающее лицо Очкастого, его отменный загар, и вспоминал, как месяц назад Андрей Владленович, вернувшийся в пропитанную серой водяной взвесью ноябрьскую Ригу не откуда-нибудь, а с Таити, демократично делился с восхищенными мужчинами пресс-рума полинезийскими впечатлениями. Не дура была губа у вашего Ван Гога или кого там, вальяжно делал ручкой Очкастый. Ой не дура. Бабы ихние — это что-то с чем-то, я отвечаю… «Таити, Таити, — ухмыльнулся вполголоса Вадим, — не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят!» — но именно озвученная Очкастым помесь «Библиотеки приключений» с рекламным проспектом турфирмы добила его вконец.

«Свершилось, господа. Этот пидор совершенно потерял нюх. Не, вы просекаете? Вы въезжаете ваще? Это, бля, тотально неслыханно! Этот наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных НАШИХ ТРУДОВЫХ БАБОК, предлагает мне — нет, вы осознаете?!! — НАПИСАТЬ ТЕКСТ! А?! Да куда же мы катимся! Если каждая очкастая падла будет вот так вот подходить и — понимаешь ты, мужицкая морда? — ПРЕДЛАГАТЬ НАПИСАТЬ ТЕКСТ, то… все. Совсем все. А-по-ка-лип-сис. Нау. А я, промежду прочим, собираюсь съебывать отседова нахуй и пить водку. Даже если для этого потребуется расчленить, кастрировать, вдавить очочки в нагло вылупленные зенки десяти — нет, двадцати! — таким пидорам, как ты, Очкастый. ХУЙ ВАМ, ПОГАНЫЕ БУРЖУАЗНЫЕ КОМПРАДОРЫ! СМЕРТЬ УГНЕТАТЕЛЯМ! И напоследок — марш. Запевай!

Вперед, легионеры, железные ребята,

Вперед, сметая крепости с огнем в очах!

Железным сапогом раздавим супостата (тебя, тебя, Очкастый)!

Пусть капли свежей крови сверкают на мечах!

Ур-ра-а-а-а!!! За Родину, за маршала Нагон-Гига!»

Что за текст предлагал написать сотруднику пресс-службы наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных наших трудовых бабок, Вадим уже понятия не имел. Но перечитывать было приятно. За год директория WORDART разбухла чуждыми текстовыми файлами; их, паразитов, теперь было, пожалуй, больше, чем честных программных служак. И даже не имея ничего добавить в «искусство слов», Вадим -если, разумеется, никого не было поблизости, — с удовольствием пролистывал бесчисленные зажигательные послания различным демонам многоуровневой банковской мифологии. Преобладал среди адресатов, само собой, Очкастый. Но местами объявлялись и руководящие твари покрупнее: «Итак, каков итог этого дня? Что, Пыльный, молчишь? Тебе НЕЧЕГО сказать? Плохо. То есть я догадывался, но все равно жаль. Видишь ли, Пыльный, НАСТОЯЩЕМУ МУЖЧИНЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ! Даже если пыль из него можно выбивать скалкой. Эрго: ты — Пыльный. А не мэн. И уж тем более не пацан. Кстати, вам, граждане Очкастый и Цитрон, я бы не советовал особенно радоваться. Вас я вообще на белого коня посажу. С царской печатью. Поняли, фраера? Ну вот. Десятиминутка морально-нравственного боевого воспитания окончена. Кр-ругом… Арш! На рукоход.» Белый конь прискакал из фольклора староверов-скопцов. Посадить на него означало, как выражались витиеватые аскеты-радикалы, «лишить удесных близнят», или попросту кастрировать. Царская же печать подразумевала добавочное усекновение и собственно уда. За спиной осклабленного Мурзиллы заскрипело обтягивающими пухлые ноги, словно шкурка сардельку, блестящими кожаными штанами молодое пи-ар дарование Олежек. Вадим заученным, как гаммы, набором пальцевых касаний катапультировался из компрометирующей директории. Влез на сетевой диск Х и принялся уныло ворошить палую необязательную листву очередных сводок и котировок. В сущности, вяло думал Вадим, сливая, копируя, перекидывая и распечатывая ненужные ему файлы, пи-си, персональный твой компьютер, есть проекция человеческого сознания в трактовке озабоченного Фрейда. Вот многочисленные X, T, Y, W, сопрягающиеся с разными секторами и плоскостями внешнего мира, презентующие и предлагающие всевозможным визави приемлемые версии тебя, — кстати, диски, подверженные общесетевым сбоям и поражаемые заносимыми извне вирусами. А вот закрытый для постороннего доступа, ударопрочный, запароленный С. Хард-драйв. А вот — глубоко в недрах хард-драйва, — какой-нибудь WORDART, оцифрованный фрейдов ид, двоичная подсознанка, отстойник-накопитель комплексов, фобий, филий, маний, затаенных желаний. И ведь влезь на жесткий диск любого из соседних компов — наверняка и там обнаружится аналогичная директория, вместилище личных дневников, плохих стихов, прозы, которой никогда не быть опубликованной, писем, которым никогда не быть отправленными…

— Вадичка, свободно? — младшая сотрудница отдела учета с третьего этажа, причина — или повод? — трехкратного единовременного полугодичной давности вадимова оргазма, не дожидаясь ответа, энергично подсела за его столик в банковском кафе. Заработала ножом, вилкой и челюстями, творя проворное надругательство над самодовольным трупом прожаренного бифштекса. — Как дела? Где был? Как рождество провел? Как отдохнул? Как новый год встречать собираешься? Тут? Или поедешь? Я вот в Тунис. Чего вялый такой? Пил? Как тебе погодка? Мерзко, да? Слушай, где у нас пиротехника всякая шутейная, говорят, магазин в Старушке есть? Как тебе этого, Штелле, заявы? Смотрел поздравление? Клевый мужик?

— Мудак он, — успел вклинить Вадим.

Младшая сотрудница на мгновение запнулась, поглядела на него совершенно непонимающе и продолжила в прежнем темпе в том же духе. Вадим, дивясь собственной половой невзыскательности, обреченно уткнулся в почти допитую чашку эспрессо и отключил внешний контур. Он тормознул перед зеркалом на выходе из кафешки поправить наугад условную прическу, — когда над плечом его отразилась заветная троица с диска С: литой круглый Цитрон, тощий длинный Пыльный и крепенький оптимальный Очкастый как переходное антропологическое звено меж ними. Триумвират завернул за плюшевую занавесь отдельного каминного зальчика.

— …то хотя бы не светись, — донеслось до Вадима раздраженное цитроново, — чтоб без наглого кобеляжа, милый ты мой!

— Тише, Эдик, — сыпучим голосом приглушил босса шедший последним Пыльный. Единственный из трех заметив вадимов беглый взгляд, Михал Анатольич задержался у плюшевой занавеси. Вернул взгляд — удлинненный, приправленный липким недобрым профессиональным интерсом. И — прикрыл. Занавесь. Генезис свой лишенный возраста, как мумия, и мумию же напоминающий Михал Анатольич имел в пятом (инакомыслящие) отделе комитета госбезопасности. Комитет земное существование прекратил, Михал же Анатольич радением свояка, кажется, Эдуарда Валерьича существовал по-прежнему и, более того, по-прежнему ведал безопасностью. Правда, уже не государственной. Частной. Информационной. Возглавляя в REXе соответствующий отдел. Именно благодаря предельно неясной, но несомненно фискальной специфике нынешней своей службы и щелочно въедливому характеру Пыльный угодил в фигуранты личного вадимова досье.