Читать книгу "Кот знает всё - Юлия Александровна Лавряшина"

неожиданно (как все в нем!) сказал Мишка, – ты будешь очень хорошей матерью. Не наседкой, ты не оставишь профессию ради своих детей. Но ты отдашь им всю свою любовь и всегда будешь жить их жизнью.

– И много их будет? – Она попыталась перевести разговор в плоскость шутки, но его взгляд был серьезен. Он говорил об очень важных вещах и верил в то, что говорит.

– Трое.

– Трое?! – Женька непритворно ужаснулась.

Это рассмешило его:

– Чего ты так испугалась?

– Господи, я и двоих-то вряд ли осилю…

– Ты осилишь. Ты даже не подозреваешь, сколько в тебе энергии… Многим захочется подпитаться, но ты… – Он запнулся и попросил таким тоном, будто мы расставались сию минуту: – Ты береги себя, ладно?

Наверное, не следовало спрашивать об этом, но у нее просто руки похолодели от страха:

– Ты что, уезжаешь?

– Нет, – сразу же отозвался Мишка. – Не сейчас.

– Но вообще – уезжаешь? Куда? Когда?

– Когда смогу себе позволить.

– Тебе нужны деньги?

Он почему-то рассмеялся:

– Нет! Мне нужно… Мне нужна… готовность.

– К чему?

– К жизни.

– А ты не готов к ней?

Его смех переродился в грусть, даже кончики губ дрогнули:

– Я не о своей готовности говорил.

– А о чьей? Ты совсем меня запутал!

Остановившись возле приземистого клена, тотчас опустившего свои лапы на Мишкины плечи, он, как отец непутевую дочь, взял Женьку за локти и сказал без улыбки:

– Да я здесь только для того, чтобы ты распутала все, что в тебе есть.

Ей бы спросить, что все это значит, но вместо этого она жалобно пропищала:

– Только для этого?

И он ответил также серьезно:

– Не только.

В этот миг Женька уже каким-то невообразимым образом знала, что произойдет спустя всего несколько минут, когда они выберутся из этой звериной тюрьмы, один вид которой внушал такую любовь к свободе, что хоть рви на себе одежду.

Они не разорвали ее, хотя и торопились раздеться, подгоняемые горячим желанием солнца коснуться юной кожи. Все внутри дрожало, но не от нетерпения. Никогда еще Женька так не волновалась перед близостью, и ей всегда удавалось смотреть в глаза, хотя бы поначалу. А тут ресницы ее просто склеились от смущения, хотя она всегда считала, что любовь придает храбрости.

Оказалось, его юность уже научилась нежности. А она побаивалась, что будет один лишь слепой напор. Как-то раз ей пришлось столкнуться с этим, и потом долгое время не хотела и думать о том, чтобы протянуть кому-то руку. Но Мишка… Это был Мишка… Рыцарь, способный не только стрелять из лука…

– Это ведь для тебя не подростковый выплеск протеста? – Перевернувшись на спину и прищурившись в прозрачность неба, он проговорил это почти жестко.

Такой тон мог бы обидеть Женьку – какой контраст с подаренной им нежностью! – если б она сама не превращалась от страха в лезвие, готовое резануть до боли. Она даже не стала спрашивать, что за протест он имеет в виду – все чувствовала точно так же.

– Я не смешиваю любовь с революцией, – ответила она и услышала, как смешно и нелепо прозвучала эта фраза.

Они прыснули одновременно, а потом и расхохотались в голос, скрючившись и уткнувшись головами друг в друга. И Женька вдруг увидела их, будто сверху (от счастья тоже отлетает душа?), сросшихся лбами, превратившихся в одно существо, которое умрет, если попробовать разделить его на две части. Забыв поделиться этим видением с Мишкой, она спросила вслух:

– Разве это происходит так быстро?

Он нисколько не удивился. И ответил так спокойно, рассудительно, без лживой горячности, что она тотчас поверила ему:

– С некоторыми бывает. Я сразу почувствовал это, когда ты вошла в бар.

– Почувствовал что? – уточнила она на всякий случай.

– То, что мы с тобой вот так срастемся.

Ее вдруг пронзило догадкой – точно острый коготь вонзился в сердце:

– Это все кот…

– Что?

– Мой кот. Наш… Огарок.

– Кота зовут Огарком?!

– Ну да, мама подобрала его на месте сгоревшей церкви. И он целиком черный, будто обуглился… Вот мы и назвали.

– Понятно, – улыбнулся Мишка. – Так при чем же здесь кот?

Женька вспомнила так отчетливо, словно опять оказалась с Огарком один на один.

– Это же он выгнал меня из дома! И я зашла в тот бар… Почему мне кажется, будто Огарок знал, что я встречу тебя? Он так меня торопил…

– Черный Купидон с когтищами вместо стрел?

Они оба рассмеялись и замолчали. Просто смотрели друг другу в глаза, а вокруг все звенело от радости за них. Даже комары не раздражали, как обычно, хотя все равно то и дело приходилось шлепать себя по ногам и плечам.

В голову Женьке пришла дикая мысль, что она готова покрыться красными волдырями и потом чесаться всю ночь, только бы сейчас не нарушать того сказочного покоя, в который они погрузились. Или ей просто лень было пошевелиться?

Они совсем не думали о том, что в любой момент кто-нибудь может набрести на них, не на необитаемом же острове! Как долго они провели в таком оцепенении, даже не разговаривая, даже не поглаживая друг друга? Только смотрели, будто проникая взглядами в ту глубину другого, которую никакими словами не выскажешь.

Где-то залаяла собака, и только это заставило обоих сморгнуть пелену счастливого, безмолвного бреда. Кот свел, пес разогнал…

Виновато поджав губы, словно извиняясь за необходимость вернуться в мир, Мишка встал на колени и протянул Женьке обе руки. Наскоро ощутив крепкую жесткость его пальцев, она поднялась и начала одеваться, не стесняясь того, что он смотрит, не вставая с колен, только присев на пятки. Ноги у него оказались волосатые, как у фавна, хотя остальное тело почти чистое. Ей показалось это забавным. И понравилось.

Вдруг он спросил:

– Ты могла бы представить себя моей женой, если бы я был… Ну, просто… могла бы?

Женька как раз просунула одну ногу в переплетения сандалии, да так и замерла. Мишка ускорил и без того безумный темп до полного умопомрачения… Прислушавшись к себе, она нашла, что ей легко дышится на этой скорости. Она ведь была москвичкой, которой не привыкать к скоростям.

– Могла бы, – ответила она коротко.

И кажется, Мишка поверил в это безоговорочно.

Позднее Женька записала: «Наверное, все дело было в том, что мы оба так гармонично слились с травой, принявшей наши тела, и деревьями, прикрывающими нас от недобрых глаз, и ни один из нас просто не мог сказать неправды, ведь природа – это и есть истина. Последнюю можно найти и в других вещах, но природа всегда такая,