Читать книгу "Королева четырёх частей света - Александра Лапьер"

Знак, что в неё вселился дьявол... Ибо Сатана бежит от Креста, прячется от взгляда Божьего. Пошёл слух, что она избегает общества монахинь, не хочет встречаться ни с чёрными, ни с белыми сёстрами, даже с доньядами; что забилась в какую-то трещину в стене, как можно дальше от всех людей, а особенно от доньи Петронильи.

«Я догадалась: ты видела, как я отнесла ларец дона Альваро к аббатисе. А если и не видела своими глазами — знаешь, что я это сделала. Совершенно добровольно. Без принуждения.

Ты это почуяла, или до тебя дошёл такой слух... И знаешь, что донья Хустина его вскрыла. Будь спокойна: могу ручаться, что она не прочла ни одного из трёх журналов! Это ей не по плечу. Но монахи и прочие учёные на службе инквизитора, скорей всего, расшифруют их без всяких затруднений... Я ни словом не обмолвилась донье Хустине про дневник Альваро. Ничего не сказала и про твои собственные заметки — те, что ты делала в судовых журналах после смерти мужа. Только ответь мне: там есть что-то такое, чего не должен знать инквизитор? Они для тебя опасны? Послушай, я спрашиваю! Как ты относишься к тому, что эти книги оказались в келье аббатисы? Мысль об этом тебе неприятна, я понимаю. Но катастрофа это или нет? Если да — хочешь, я попробую их стянуть? Хочешь, я их уничтожу? Сжечь судовые журналы... Сейчас донья Хустина так и настроена: всё сжечь. Ты бы желала, чтобы я укрепила её в этом намерении? Или не давать ей так сделать? Ответь, Исабель! Может быть, от этого зависит слава дона Альваро, твоя честь, твоя жизнь!»

С такой же тревогой, как в те времена, когда Петронилья разыскивала сестру в огромном саду асьенды, она про себя уговаривала её:

«Не начинай опять! Хватит уже твоих безумств, от которых я сама схожу с ума! Довольно! Я прошу у тебя прощенья... Вернись ко мне!»

Сколько раз Петронилья произносила эти полные нежности слова — единственные, которые после спора могли бы поколебать волю Исабель?

Теперь её нигде не было, и Петронилья вспоминала другие разлуки, другие позабытые было ссоры.

Чем больше она вспоминала родительскую асьенду, тем сильней одолевали её обида и ярость:

«Знаешь, что я тебе скажу, Исабель? В сущности, ты ведь очень дурно воспитана! Ты всегда утверждала, что отец был к тебе неизменно добр, вёл себя безупречно, а ведь он тебя развратил, испортил, внушил ложный взгляд на мир.

Подумать только: он требовал, чтобы ты носила его фамилию. Не материнскую, как принято у всех испанских девушек — нет, его: Баррето! Как сын. Исабель Баррето... Какая честь! И какой ужас! Я думаю, что говорю. Ты всегда порождала самые невероятные ситуации, самые крайние чувства... Тебя ненавидели или обожали. Ты пробуждаешь в других или самое худшее, или самое лучшее.

И если благодаря твоей любви наш отец, возможно, обретал мир — зато он пользовался тобой, чтобы ссорить нас и властвовать над сыновьями.

Скажу ещё раз: зависть отравляла наш воздух.

Явное предпочтение, которое он оказывал тебе, полное безразличие, с которым относился к остальным, грубость к Беатрис и Леоноре, строгость к Антонио и особенно пренебрежение к Херонимо — старшему из мальчиков — мучили всех их.

Несчастный Херонимо по праву считал себя будущим главой семьи, единственным наследником отца. Как унижало его, что у тебя с ним были одни учителя! Какая несправедливость — держать его как ровню с девчонкой, к тому же на семь лет его младше! На манеже, в конюшнях — повсюду он воспринимал твоё присутствие как оскорбление.

Нелюбимый, коварно обиженный он отыгрывался на тебе. Как сейчас слышу его слова: «Выбирай, козявка: на кинжалах или на шпагах? Дерись давай — тебя же научили!» Он хотел обезобразить тебя, выколоть тебе глаз, как принцессе Эболи, которая играла в те же игры — занималась фехтованием. Ты принимала его вызов, платила ему той же монетой. Но наскоки Херонимо были отнюдь не братские. Он не шутил, и это ещё мягко сказано. Дай ты ему только волю, и он решил бы вопрос окончательно... Шрамы у тебя на руках и на животе тому свидетели. Ты была, конечно, слабее. Но зато решительнее, проворнее, быстрее.

Если ты получала рану, то ни за что никому не жаловалась. Ничего не рассказывала. Ни слова.

Собственно, ты вообще не болтлива. Ты даже очень редко говоришь. Молчишь вопреки собственной гордыне.

И, собственно, да — я никогда не ценила по заслугам именно этого: твоего молчания.

Проиграв бой — после каждой встречи с Херонимо, — ты исчезала. Должно быть, перевязывала раны. Ты могла скрываться целыми днями... Никогда не могла понять, как ты могла уцелеть одна среди головорезов Лимы. Это бандитский город, где всё отребье Испании и солдаты конкисты, оставшиеся не у дел, продолжали искать приключений, терпеть нужду и мечтать о золоте. Убийства происходили повсюду. Твои исчезновения сеяли панику в доме. Индианки-кормилицы страшно рыдали, метиски-служанки громко вопили. Мать плакала взаперти.

Искать тебя посылали Лоренсо. Он был младше тебя ровно на год. Мы все знали: ты его обожаешь. Он один мог уговорить тебя вернуться.

А Херонимо, которого отец жестоко порол бичом, как раба, за его спиной говорил, что родитель балует тебя и портит. Что ты, его любимица, позоришь имя капитана Баррето. Что ты на самом деле ничего не стоишь, бегаешь от него, трусишь. Когда отец слышал применительно к тебе слово “страх”, то впадал в ярость.

Я и не догадывалась, что ты вправду боишься. Не Херонимо: боишься не достичь той высоты, на которую возводил тебя отец. Он забивал тебе голову рассказами о разных подвигах. Как сейчас слышу его повесть про собственные схватки с мапуче в Чили. Кончилось тем, что ты переняла его мечты о кровавых битвах. О конкисте...

Открыть, как он, новый материк! Властвовать над неизвестной землёй! Иметь собственное царство!

Ты переживала свою слабость, свои поражения. Ты была слишком горда, слишком честолюбива — и клялась когда-нибудь победить Херонимо, победить всех. Ты должна была стать