Читать книгу "Осенью в нашем квартале - Иосиф Борисович Богуславский"

говорю мальчишкам, что его найдут, сам в это ни капельки не верю. Сережка весь доверяется мне. Он думает, что я прорицатель. Чудила. Элементарный расчет. Морозы, расстояние, запасы…

Вскоре сообщения о Леваневском совсем прекратились. Но мы с Сережкой все равно каждый день приходим к макету «Северный полюс». Леваневский остается нашим другом. Мечта об арктических полетах продолжается. Мы решили, что тот, кто нарушит клятву или предаст мечту, должен будет погибнуть. Не иначе. Мы твердо верили, что оба созданы для больших полетов. Правда, нас смущало одно обстоятельство. У Сережки было мягкое сердце. Он все время ревел. Но мы почему-то думали, что это возрастное и с годами пройдет…

Воспоминания мои ненадолго прервались, потому что с экрана раздались призывные звуки трубы. Из реки выскакивали красноармейцы и наскоро седлали коней. Потом они умчались, и я снова погрузился в совсем другие думы… Странно, когда я увидел эту афишу с этим фильмом, во мне будто что-то оборвалось, и вот теперь я сижу, и другая жизнь теснится в груди и отодвигает, отодвигает то, что мелькает на экране.

Подошел ноябрь. В окна нашего класса стучатся голые ветки высохшей липы. Она стала серой, а скорее поседевшей. Как будто от одиночества.

В классе у нас идет приготовление к празднику. Девчонки натащили из балки кучи последних цветов, сплели из разноцветной бумаги кольца, получились длинные гирлянды. Если не смотреть в окно и не слушать, как стучится липа, можно подумать, что сейчас совсем не осень, а весна.

Мы клеим на ватман картины, вырезанные из газет и журналов. На них вожди и знамена. Все это называется фотомонтажом. Заголовок у него «Да здравствует XX октябрь!».

Лешка Стрепухов макает в красные чернила тонкую палочку и пишет плакат. Получается у него неровно. Тогда этой работой занимаюсь я. Я вывожу без помарочки: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». Нонне Михайловне (она ко всему еще и классный руководитель) лозунг очень нравится. Она говорит:

— Молодец, Феклисенко. Кто бы мог подумать. Из тебя выйдет настоящий художник.

«Больно нужно. Мечта!» — думаю я про себя, новее равно радуюсь. Я кричу девчонкам, чтоб тащили две гирлянды. Красиво. Нонна Михайловна довольна.

— Надо будет сказать твоим родителям, Коля, у тебя хороший вкус. Итак, завтра всем приходить на демонстрацию в черных костюмчиках, белых сорочках и в галстуках…

Много ли надо человеку, чтоб сердце у него превратилось в колокол, а глаза в две сияющие звезды? Наверное, не очень. Я иду домой по дамбе, которой наш поселок соединяется с электростанцией. В дамбу ударяются волны. За электростанцией мой дом. Портфель в моих руках, как маятник, мечется туда и обратно. Это потому, что у меня чудесное настроение. Я даже пританцовываю и напеваю веселую песенку, наш с Сережкой Гуревичем гимн:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор…

У меня чудесное настроение: завтра праздник, и еще — похвалила учительница. Сейчас обо всем расскажу матери. Она, наверно, уже закончила перешивать мне пиджачок и брюки из отцовского коверкотового костюма. Сейчас примерю и…

Я рву на себя дверь и иду через кухню. Наша соседка в давно не стиранном переднике стоит у старой керосинки и не поворачивает головы. Обычно, когда я прихожу домой, она сразу бросает свои дела, подбегает ко мне, начинает расспрашивать про школу и угощает меня запасенной кочерыжкой очищенной капусты или свежим, только что испеченным пирожком, или еще горячей котлетой. А сейчас она стоит ко мне спиной и кажется неживой. Я говорю:

— Тетя Катя…

Но она молчит. Холодная искра пронизывает мое тело. Я кинулся к своей комнате и дергаю дверь. В комнате гуляет ветер. Все разбросано: вещи, одежда, книги. Сквозняк бросает мне в лицо ворох тетрадей и листов. Я боюсь войти в комнату. Соседский мальчишка Димка подбегает ко мне, дергает за рубашку и говорит:

— Коль, а твоего отца…

Он не успевает договорить. Тетя Катя хватает его и уволакивает к себе в комнату. Тащит она его за ухо, и поэтому он верещит от боли. Я смотрю ей в лицо. Она смахивает скрюченным пальцем слезу и продолжает возиться у керосинки.

До ночи я был в комнате один. Ставил на место книги, задвигал ящики комода, подбирал какие-то бумаги, листы из тетрадей. У ножки рабочего стола лежит фотография моего отца. Я стер с нее пыль, поставил рядом со стопкой книг, присел на табуретку, облокотился на стол и долго, долго ее рассматриваю. Мне ничего не понятно и страшно. К ночи пришла мать. На ней не было лица. Я даже не знал, о чем и как спросить ее. Я обнял ее за плечи.

— Почему, мама?

Она плачет, гладит меня по голове, прижимает к себе и произносит одно и то же:

— Ты не плачь, Коленька, не плачь. Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Но я не плакал. Плакала всю ночь мать. И успокаивала она, конечно, себя и не могла успокоить. А я только молчал и держал ее за сильно трясшиеся плечи.

…— Ура! Даешь вперед!.. — О чем это? Ах, да. Это же в фильме. Это мчатся в атаку красноармейцы. Мальчишки в зале кричат громче, чем на экране конники.

…Я закрываю глаза и вижу объявление, которое уже несколько дней висело на дверях нашего класса.

В нем сообщалось, что я делаю доклад об Амундсене. И вот теперь у двери целое столпотворение. Я прохожу в класс и хочу направиться к своей парте. Но что-то остановило меня, я оглянулся. Нонна Михайловна жирной чертой перечеркнула в объявлении мою фамилию. Теперь доклад об Амундсене будет делать Сережка Гуревич. Все оглядываются на меня. Я хочу пойти к парте и не могу. Я и раньше слышал, что существует земное притяжение. Но не мог понять, как оно действует. Теперь — все совершенно отчетливо. Я не могу оторвать ногу от пола, чтобы сделать хоть один шаг. Это стоит адских усилий. За партой я сижу очень ровно. Может быть, до сих пор я никогда не сидел так ровно. Я ничего не вижу. У доски какое-то мутное пятно. Я только слышу, как Лешка Стрепухов, который не знал, что такое роза ветров и которому Уилкинс показался хорошим парнем, спросил:

— Нонна Михайловна, а почему это?

И Нонна Михайловна рассердилась:

— Не задавай ненужных вопросов. Так надо.

И Лешка Стрепухов не стал задавать вопросов. А потом начался урок. Повесили карту полушарий. И тут в класс ворвался Сережка Гуревич.

— Можно? — спросил