Читать книгу "Одиночество в сети. Возвращение к началу - Януш Вишневский"

ни о чем не спрашивал – товар был один и цена одна. Если денег оказывалось мало, рука появлялась вновь… и вновь… И так до получения нужной минимальной суммы. И только когда сумма сходилась, в окошке снова появлялась рука и протягивала вожделенную бутылку. Отец Нади говорил, что милиционеры и дружинники, которые были частыми клиентами притона, по понятным причинам получали бутылку «за спасибо». То есть бесплатно, но не задаром – они закрывали глаза на реалии жизни. Впрочем, их можно понять: милиционеры и дружинники – тоже люди.

Когда появился Бальцерович, который должен был уйти, но почему-то все никак не уходил, – как по мановению волшебной палочки капитализма в супермаркете в изобилии появилась водка; не выдержав конкуренции, притон на лету «переобулся», стал кондитерской. Пани Юзефина, мать пана Зютека, владельца гаража, а заодно и притона, знала толк в пекарском деле, а ее коронным номером были пончики. Тогда, в новых экономических условиях, это был единственный возможный путь развития. И, как оказалось, правильный.

Пани Юзефина часто заходила в гости к бабушке, в их дом, что под номером восемь. Это ее натруженная рука появлялась в проеме гаража. Тяжелая была работа, в три смены. Потому что поляки пьют круглые сутки. Надина бабушка стала в конце жизни лучшей подругой пани Юзефины, а та – крестной ее сына, Надиного «папки». Других подруг в Польше ни у одной из них не было. Они обе приехали в одном поезде. В сорок седьмом, обе сибирячки…

Не менее культовым, чем «Мой сладенький пончик», был кубик районного супермаркета, сделанный из ребристой кровельной жести. Якуб видел такие в исторических лентах польской кинохроники, показывающих семидесятые годы, и не мог понять, почему этот уродец все еще не снесен. Надя, напротив, считала, что это «прекрасный пример соцмодернизма» и, как таковой, должен быть поставлен под охрану государства (sic!). Он не понимал, почему надо защищать уродующую окрестности жестянку, но соглашался, что у каждого места есть свой климат, свой дух. Неповторимый. Ничего подобного вы не найдете ни в одном сетевом супермаркете. Только климат этот, по его мнению, создавал не какой-то там соцмодернизм, а люди. И именно ради встречи с ними он частенько туда заглядывал.

Перед входом по обе стороны широкой дорожки из терразита стояли две большие, видавшие виды скамейки, какие еще можно встретить в заброшенных парках или на старых дачных участках. Люди часто привязывали к ним собак, которые более или менее терпеливо ждали своих хозяев. Дорожка заканчивалась прямоугольной площадкой. Справа был самый важный отдел супермаркета: винный. Слева располагался отдел мясной. Наверное, он был там всегда. Не исключено, что застекленные рефрижераторы помнят бои в очередях времен Польской Народной Республики. Если за стеклами громко рычащих холодильников и ощущалась нехватка чего-то, то отнюдь не товара, а свободного места для растущего колбасно-мясного благосостояния. На тронутом временем полу между винным и мясным отделами часто лежали, спали, иногда облизывались кошки. Тощие и толстые, черные, серые, белые и рыжие. Издалека они выглядели пятнами. Настолько привыкли к посетителям, что совершенно не обращали на них внимания. Лай привязанных собак также не производил на них впечатления. Их вид дополнял атмосферу сюрреализма. Если бы вдруг перед винным отделом появилась пресловутая баба с курицей, это не вызвало бы, наверное, никакого удивления. Он был готов поспорить, что пусть не баба, но хотя бы курица обязательно когда-нибудь появится тут в рамках проекта соцреализма.

Каждую субботу поход за булочками включал посещение супермаркета. Он покупал кефир, потом садился на скамейку перед винным отделом, доставал булочки из бумажного пакета и наблюдал: сначала за кошками, потом за людьми. Он смотрел, прислушивался к разговорам, узнавая многое о жизни, совершенно отличной от его. На скамейке возле стеллажей с алкоголем тусовались – как ему однажды сообщила молодая украинская кассирша, сильно акцентируя первые два слова, – «ваши польские бомжи». Ее внимательная коллега с соседней кассы, наверное, лучше знавшая польский, быстро объяснила, что «бомж» – это русицизм и что по-польски надо говорить «менель».

Однажды в начале марта, когда он, как всегда, сидел рядом с «бомжами», ел свежую с пылу с жару булочку и запивал кефиром, со скамейки поднялся мужчина в зеленой куртке. Он видел его здесь раньше. Тихий, худой, с печальными глазами, держался обычно в стороне от остальных. Часто читал книгу или газету. В ту субботу толстый черный кот, лежавший ближе остальных к холодильнику, внезапно громко замяукал. Это было похоже на жалобный плач младенца. Мужчина в зеленой куртке, пошатываясь, подошел к нему, опустился на колени, достал из кармана целлофановый пакетик и, почесывая кота за ушками, стал кормить. И тогда толстая продавщица в белом халате выбежала из-за прилавка, попыталась вырвать пакет из рук мужчины, голося:

– А ты, Искра, что, совсем рехнулся или уже с утра напился? Ты чего порядок нарушаешь?

На скамейках перед винным отделом воцарилась тишина. Задетый продавщицей мужчина упал и ударился головой о пол. Женщина либо не заметила, либо просто проигнорировала этот пустяк. Она стояла над ним враскоряку, руки в боки, и кричала:

– Никакой кормежки животных в магазине! Хотите кормить – в зоомагазин идите и кормите, если вам так нужно! А то санэпида нам с телевидением только не хватало. Ты че, не видишь, что Бегемот стал что твой хряк? А орет, не потому что жрать хочет, а потому что март. Ночь с днем перепутал, потому что на один глаз слепой и некастрированный. Ничего, поорет-поорет и перестанет.

Испуганный кот в панике бросился к выходу. Якуб встал со скамейки и подошел к лежавшему мужчине, подал руку и помог подняться.

– Вы в порядке? Как вы себя чувствуете? – спросил он тихо, когда мужчина, наконец, встал и схватил его за руку, стараясь удержать равновесие.

– Лучше всех, молодой человек, – ответил тот с вымученной улыбкой. – Все гудит и звенит, – добавил он через некоторое время. – Вы, конечно, не слышите этого гула и звона, а я слышу – прилично башкой приложился. – Потом он пощупал свой череп. – Бедного котика хотел приласкать, голодное существо накормить, как Господь Бог велел, а эта сучка прогнала его. Бедная женщина, наверное, никто ее не любит, – тихо добавил он, вздыхая и отряхивая куртку.

Когда он, понурив голову, медленно поплелся к выходу, на скамейках у винного отдела все еще стояла гробовая тишина.

Так судьба столкнула Якуба с Искрой, единственным бомжом, которого никто и никогда – как позже выяснилось – «менелем» назвать не решился. Самое большее – «бездомным». В почетном мирке завсегдатаев Бермудского Треугольника – так в районе называлась небольшая площадка между жестяной коробкой супермаркета, одноэтажным зданием