Читать книгу "Стихотворения - Давид Самойлович Самойлов"

вместе погуляли бы по-русски.

Поэт

Да у меня родни и вовсе нет.

Гражданин

Так бы сказал… А сам ты кто?

Поэт

Поэт.

Гражданин

Вот то-то вижу, будто не из наших!

Выходит – пишешь?.. Я люблю читать.

Да время нет… Могу и тему дать!

А ты ее возьмешь на карандашик…

Есенин был поэт! Моя старушка,

Мол, в старомодном ветхом шушуне…

Как сказано!.. А Пушкин? «Где же кружка?..»

Бери себе стакан!

Поэт

Пожалуй, мне

Пора…

Гражданин

И впрямь! Чего сидеть без толку…

Ну, со свиданьицем!.. А ты чего ж?

Тяни… Задумался!.. Уже хорош?

А-а! Выпятил полтинники на Лорку!

Поэт

(очнувшись)

Что? Федерико?..

Гражданин

Ей цена-то грош!

Конечно, все при ней: станочек, грудь…

Эй, Лорочка, товарищу поэту

И мне подай два раза винегрету!

А ты бы рассказал про что-нибудь.

Поэт

А было так. Он на снегу сидел.

А офицера увели куда-то.

Вблизи него стояли два солдата,

Переговариваясь. День скудел.

Слегка смеркалось. Из-за перелесиц

Вступали тучи реденьким гуртом.

И, как рожок, бесплотный полумесяц

Легко висел на воздухе пустом.

Нога не мучила. А только мерзла.

Он даже улыбался. Страх прошел.

Бой утихал вдали. За лесом грозно,

Как Моисеев куст, пылал костел.

Пришел какой-то чин. Но небольшой.

Он так же был небрит, как эти трое.

За лесом выцветали шумы боя.

Хотелось пить. Нога была чужой.

Солдаты сели есть. Один из них

Достал сухарь. И дал ему. Однако

Есть не хотелось. Думал о своих:

Какая неудачная атака!

Он думал о себе, как о ноге:

Душа была чужой, но не болела.

Он сам не мерз. В нем что-то леденело.

Еще вверху плыл месяц налегке,

Но словно наливался. От еды

Они согрелись. Те, что помоложе,

Подначивали третьего. Похоже,

От них не надо было ждать беды.

Тот, третий, подошел. Он был и мал,

И худ, и стар. И что-то он сказал.

Что – непонятно. Пленный без испуга

Соображал. И понял. Было туго

Вставать. И все ж он встал, держа сухарь.

Уже был месяц розов, как янтарь.

Те тоже подошли. И для чего-то

Обшарили его. Достали фото

Жены и сына. Фото было жаль.

Он поднял руки, но держал сухарь.

Разглядывали фото. И вернули.

И он подумал: это хорошо!

Потом его легонько подтолкнули.

Он сразу понял. И с трудом пошел.

Он мог идти. Он отправлялся в путь.

И это вдруг его приободрило.

«Видать, не очень сильно зацепило…

Дойти бы только… Там уж как-нибудь…»

Додумать не успел. Невдалеке

Рвануло эхо. Звук был слишком громок.

Он завизжал. И, дергаясь, как кролик,

Свалился навзничь с сухарем в руке.

Упал. И дернулся последний раз.

И остывал, не закрывая глаз.

Те трое прочь ушли. Еще дымился

Костел. И месяц наверху налился

И косо плыл по дыму, как ладья.

Гражданин

Ты это видел?

Поэт

Это был не я.

1970–1971

Заздравная песня

Забудем заботы о хлебе,

Хлебнув молодого вина.

Воспомним заботы о небе,

Где плавает в тучах луна.

Забудем заботы о доме

За этим веселым вином,

Воспомним заботы о громе,

О ливне, о ветре ночном.

Забудем заботы о детях,

Об их беспричинных слезах.

Воспомним заботы об этих

Осинах в осипших лесах.

Апрель 1971

Ночной гость

Чадаев, помнишь ли былое?

А. Пушкин

Наконец я познал свободу.

Все равно, какую погоду

За окном предвещает ночь.

Дом по крышу снегом укутан.

И каким-то новым уютом

Овевает его метель.

Спят все чада мои и други.

Где-то спят лесные пичуги.

Красногорские рощи спят.

Анна спит. Ее сновиденья

Так ясны, что слышится пенье

И разумный их разговор.

Молодой поэт Улялюмов

Сел писать. Потом, передумав,

Тоже спит – ладонь под щекой.

Словом, спят все шумы и звуки,

Губы, волосы, щеки, руки,

Облака, сады и снега.

Спят камины, соборы, псальмы,

Спят шандалы, как написал бы

Замечательный лирик Н.

Спят все чада мои и други.

Хорошо, что юные вьюги

К нам летят из дальней округи,

Как стеклянные бубенцы.

Было, видно, около часа.

Кто-то вдруг ко мне постучался.

Незнакомец стоял в дверях.

Он вошел, похож на Алеко.

Где-то этого человека

Я встречал. А может быть – нет.

Я услышал: всхлипнула тройка

Бубенцами. Звякнула бойко

И опять унеслась в снега.

Я сказал: – Прошу! Ради бога!

Не трудна ли была дорога? —

Он ответил: – Ах, пустяки!

И не надо думать о чуде.

Ведь напрасно делятся люди

На усопших и на живых.

Мне забавно времен смешенье.

Ведь любое наше свершенье

Независимо от времен.

Я ответил: – Может, вы правы,

Но сильнее нету отравы,

Чем привязанность к бытию.

Мы уже дошли до буколик,

Ибо путь наш был слишком горек,

И ужасен с временем спор.

Но есть дней и садов здоровье,

И поэтому я с любовью

Размышляю о том, что есть.

Ничего не прошу у века,

Кроме звания человека,

А бессмертье и так дано.

Если речь идет лишь об этом,

То не стоило быть поэтом.

Жаль, что это мне суждено.

Он ответил: – Да, хорошо вам

Жить при этом мненье готовом,

Не познав сумы и тюрьмы.

Неужели возврат к истокам

Может в этом веке жестоком

Напоить сердца и умы?

Не напрасно ли мы возносим

Силу песен, мудрость ремесел,

Старых празднеств брагу и сыть?

Я не ведаю, как нам быть.

Длилась ночь, пока мы молчали.

Наконец вдали прокричали

Предрассветные петухи.

Гость мой спал, утопая в кресле.

Спали степи, разъезды, рельсы,

Дымы, улицы и дома.

Улялюмов на жестком ложе

Прошептал, терзаясь: – О, Боже! —

И добавил: – Ах, пустяки!

Наконец сновиденья Анны

Задремали, стали туманны,

Растеклись по глади реки.

1971–1972

Подражание Феокриту

Песню запойте для нас, милые Музы!

Лепит понтийский закат тень на вершине.

Воздухом нежной зимы пахнут арбузы,

Медом осенней зари – спелые дыни.

Песню запойте для нас, милые Музы!

В час, когда примет волна цвет апельсина,

В час, когда к козьей тропе выйдут Отузы,

Песню запойте для нас кратко и сильно.

Песню запойте для нас, милые Музы!

Медь ядовитых высот солнце чеканит.

Вместе с вечерней зарей сбросим обузы,

Все, что тревожило нас, в вечности канет.

Но еще видно, как там, на перевале,

Вывесил цепкий кизил алые бусы.

Вспомните,