Читать книгу "Снежный великан - Сьюзан Креллер"

сценки, связанные со счастьем и его противоположностью — Адриан не знал точно, как это назвать, но точно не несчастье.

Все началось весной, когда его отец три пятницы подряд не успел на электричку и был так разозлен и расстроен, что вытащил крошечный фотоаппарат и начал фотографировать других пассажиров на перроне, у которых прямо из-под носа тоже ушел поезд. Они раздоса-дованно и сердито оглядывались по сторонам.

Отец Адриана.

Он был больше двух метров ростом и больше двух метров в ширину (ну почти) — настоящий медведь, только значительно миролюбивее. В конце концов оказалось, что маленький цифровой фотоаппарат стал не чем иным, как его второй душой — нежной, маленькой и полной разных историй.

С тех пор отец начал фотографировать людей, в глазах которых еще отражались огни отъехавшей электрички, и Адриан решил, что будет срисовывать со снимков их лица. Он понимал, что смотрит на них глазами отца, и поэтому не был до конца уверен, можно ли считать такое занятие искусством. Но это и не имело никакого значения, second eye[2] — даже если так, Адриан все равно будет рисовать.

Людей, которые опоздали на поезд.

Серия портретов, выполненная Адрианом Тайсом, бумага и карандаш.

Позднее — прикрепить титульный лист.

Позднее — может быть, написать «Для Стеллы».

Ах, хватит, хватит!

«Позднее» было так давно.

С тех пор отец работал вместе с сыном и постоянно привозил новые фотографии. Он держал серебристый фотоаппарат в огромных ладонях, как хрупкую птичку, и взволнованно показывал Адриану, какие люди сегодня не успели на поезд. В свою очередь, тот загружал фотографии в компьютер и всякий раз подолгу рассматривал незнакомые лица; он оценивал их подобно тому, как его отец иногда в течение минуты туда-сюда перекатывал во рту красное вино, прежде чем наконец проглотить.

Ближе к лету они расширили коллекцию сюжетов благодаря вышедшим из строя кондиционерам, из-за которых пассажиры, ругаясь и потея, порой ждали поезда в течение двух-трех часов. Но после десятков подобных фотографий отец заявил: «Достаточно, сынок, теперь я буду делиться с тобой счастьем!» И с этого дня он фотографировал нечто другое: радостных людей на перроне вокзала.

Тех, кто кого-то встречал.

Тех, кто кого-то провожал, но тем не менее был счастлив за уезжающих.

Адриан осторожно погладил рукой портрет, лежащий сверху, — лицо женщины, которая смотрела на кого-то и улыбалась одними глазами. Давай, нарисуй серию портретов на тему «Жизненные ситуации».

Это сказала Стелла.

Он показывал ей все свои работы, она знала каждый рисунок, иногда смотрела на Адриана с явно наигранной серьезностью и с неподдельной гордостью говорила: «Метр девяносто, продолжай в том же духе, когда-нибудь ты станешь великим художником! Чтобы жить тебе в здравии!»

Если бы все шло по плану, тогда бы Стелла обрадовалась: конкурсу, подходящей теме, всему. А теперь?

Теперь — порыв, вспышка. Навязчивое воспоминание, которому больше не было места в голове Адриана, снова настигло его. Он успокоился от мыслей о фотографиях и об отце. На несколько минут тот закрыл сына своей медвежьей полнотой от всего плохого. Но напрасно, сто раз напрасно: память ничего не упускает. Адриан сидел тут, за своим письменным столом, и вдруг со всего размаха ударил кулаком по бумаге — чтобы жить тебе в здравии). — ударил по одному и без того искаженному лицу — и тотчас пожалел об этом. Нет, подумал он и разгладил бумагу.

Адриану не стало лучше, но он знал, что делать. В самом низу, под листками с изображениями всех пропущенных поездов и непро-пущенных лиц, лежало еще кое-что. Рисунки кистей и ступней Стеллы — только не плакать! Он вытащил эти рисунки и увидел на них руки: сжатые кулачки, узкие ладони, коротко обрезанные ногти на тонких пальчиках, большие достают до кончиков средних или зажаты под указательными. Увидел он и узкие ступни: сползшие носки, голые пятки (значит, рисовал летом), пальцы, которые прижались друг к другу как шушукающиеся старые рыночные торговки. Только не плакать! Не думать о том, как Стелла сидела на корточках под письменным столом — уже целую вечность она так не делала.

И снова — внезапный жар, горечь, ярость, неконтролируемый гнев, злость на себя самого, на Стеллу, на всех и сразу — все то, что он впервые ощутил в Доме Трех Мертвецов.

Адриан взял рисунок голой ступни, мягкий и темный. Медленно он разорвал его сверху вниз — две половинки получились неровными. Потом еще один листок (нога в носке), и еще, и еще. С каждым разом его действия становились все смелее, а края обрывков — все ровнее. Он бросал рисунки куда попало. Ха! — если Стелле нужны новые, то пусть их нарисует грузинский наглец! И Адриан продолжил разрывать ладони и ступни, ступни и ладони; покончив с ними, он принялся за веселые лица, все лучше, чем плакать. Он разделался с двадцатью такими портретами, когда услышал, как его мать нерешительно постучала в дверь. Он положил чье-то улыбающееся лицо на стол и обессиленно подумал: «Нет!»

Было ясно, что она все-таки войдет. И вот она уже стояла в комнате — высокая, с осветленными прядями и слегка сутулой спиной, с безвольно опущенными вдоль тела руками, вместо фартука за поясом кухонное полотенце в клеточку. А из открытой двери в комнату подул холод. Ее очки еще никогда не казались Адриану такими уродливыми, а слова неподходящими — ведь в этот миг она, как нарочно, сказала:

— У тебя все лицо мокрое. Ты плакал?

Несколько секунд Адриан просто смотрел на испуганную мать, потом встал со своего стула и в два шага оказался прямо перед ней.

Поднял нос высоко-высоко.

Выдохнул.

Сделал глубокий вдох.

И закричал.

ГЛАВА 9

Еще во времена высокорослых штуковин Стелла никак не могла определить, какой шум самый громкий в мире: рев мусоровоза в семь часов утра, удары церковного колокола в шесть утра или пение псевдосестры в душе.

Чихание миссис?

Гудение двигателя самолета?

Стелла так и не смогла выбрать что-то одно, а ей всего-то следовало просто подождать — пару недель, а может быть, и целую вечность. Тогда она бы услышала самый громкий шум с начала всех времен.

Адриан и сам не знал, что способен издать такой дикий рев. Да и его мать была шокирована не меньше; как будто всю жизнь она считала, что ее сын может повысить голос лишь на несколько жалких децибел — до жужжания холодильника или шепота зрительницы во втором ряду партера. Адриан заметил, что в