Читать книгу "Антология сатиры и юмора России ХХ века - Аркадий Михайлович Арканов"

всячиной. И нам этой съестной всячины хватало на неделю…

Я хожу по рядам и ищу место, где бы можно было пристроиться. Но это очень трудное дело. Причем неизвестно, кого больше — тех, кто хочет купить, или тех, кто хочет продать. Те, кто хочет купить, не подпускают меня к прилавку, думая, что я лезу без очереди. А те, кто хочет продать, стоят за прилавками сомкнутыми рядами и сантиметра не уступят от своего места новому конкуренту. Есть, правда, местечко возле бочки с квашеной капустой. Там бы можно устроиться, но, во-первых, весь прилавок мокрый, а во-вторых, из бочки несет таким засолом, что я не выстою и пяти минут… Только минут через сорок я протискиваюсь в цветочный ряд и располагаюсь между огромными кровавыми гвоздиками и бледно-сиреневыми японскими хризантемами.

— Вот, — говорю я ей. — Ты, кажется, любишь цветы… Пожалуйста.

Я освобождаю ее до пояса из-под одеяла и устанавливаю лицом к покупателям. Она молчит. Я тоже молчу. Мне холодно. А оттого, что нет снега, и от ярких цветов мне еще холоднее. Нос синеет. Я поднимаю воротник пальто, надвигаю кепку поглубже и становлюсь похожим на типичного рыночного торговца. Даже курю, не вынимая рук из карманов.

— Застегни верхнюю пуговицу. Простудишься, — говорит она и хочет застегнуть мне верхнюю пуговицу пальто.

— Не лезь! — огрызаюсь я.

Я застегиваю пальто на верхнюю пуговицу и жду…

— Купил бы гвоздичку барышне, — говорит торговка слева.

Я не отвечаю и курю. Купить ей гвоздичку — значит идти на примирение. А я этого принципиально не хочу. И потом, я уже все решил.

— Почем? — спрашивает меня сморщенный инвалид на деревянной колобашке.

— Что «почем»?

— Почем баба, спрашиваю?

Ах да! Ведь я же ее продаю!.. Но откуда же мне знать — почем? Не в деньгах ведь дело, а в том, что это единственный выход из создавшейся ситуации…

— Все равно, — говорю я.

Он долго рассматривает ее со всех сторон. Особенно долго изучает руки.

— Э! — кричу я. — Ты смотреть-то смотри, а руками не трогай! Не купил еще!

— И то верно. — говорит инвалид. — Городская она?

— Городская, городская… С высшим образованием…

— Жаль, — говорит инвалид. — Трудно ей будет за мной присматривать. Небось к сельской жизни непривычная… А глаза у ней хорошие, теплые… Жаль…

Инвалид уходит, подскакивая на своей колобашке. Я мельком смотрю на нее. Ее как будто ничего не касается.

— Вчера мать звонила, — говорит она в пространство.

— Тебе-то что? — сухо говорю я.

— Мне-то ничего. Твоя мать, а не моя.

Куда это она все время смотрит? Я прослеживаю взгляд и вижу высокого парня в замшевой куртке. Он стоит, прислонившись к табачному киоску, и смотрит на нее. Но как-то нехорошо смотрит… Я резко поворачиваю ее в другую сторону. Еще каждый будет глазеть!.. Купи и глазей сколько влезет!

— Еще раз туда посмотришь, — говорю ей. — так врежу!

— Папа, купи маму! Папа, купи маму!..

Мальчишка лет шести с белым шарфом, повязанным поверх воротника пальто, тянет за руку мужчину в галошах. В другой руке у мужчины в галошах — набитая сумка. А у мальчишки под носом — две сопливые дорожки.

— Денег нет, — поспешно говорит мужчина в галошах.

— Ну купи маму, пап!.. Купи!.. — мальчишка тянет и тянет его к прилавку, за которым стою я с ней.

— Она некрасивая! — Мужчина в галошах рывком уводит мальчишку.

— Нет, красивая! Красивая!.. Купи маму!

— Она злая!

— Нет, не злая! — Мальчишка упирается изо всех сил и оглядывается на нас. — Она добрая!.. Смотри, она плачет!.. Она добрая! Хочу маму!..

Мужчина в галошах отвешивает мальчишке хорошую оплеуху, и они исчезают в толпе.

Я смотрю на нее. Стаза у нее действительно переполнены слезами. Видимо, от холода.

— Сейчас ресницы потекут, — говорю я.

— Не твое дело!.. Дай платок.

Я протягиваю ей мятый платок. Представляю, как бы все осложнилось, если бы у нас были дети…

Еще не начало темнеть, а уже зажигаются рыночные фонари, и от их света становится еще холоднее.

В том, что у нас не было детей, никто не виноват. Ни она, ни я. Все, что она нажила почти за девять лет со мной, удалось запихнуть в один небольшой чемоданчик. В этом тоже никто не виноват… «Противен»!..

Высокий парень в замшевой куртке останавливается возле нас, смотрит на нее, ничего не говорит и улыбается. А она глядит куда-то мимо него и тоже чуть улыбается… Только так улыбается, как будто ей что-то снится.

Парень не уходит, и я начинаю чувствовать внутри нечто, похожее на подташнивание.

— Ну что? — спрашиваю я одеревеневшим голосом.

— Ничего, — отвечает парень в замшевой куртке и продолжает улыбаться.

— И нечего зря глазеть!

— Цена дикая? — спрашивает он безнадежно. Я смотрю на нее. Она молчит… Небось сама хочет, чтобы я ее продал этому парню. Потому и молчит. Иначе сказала бы что-нибудь или хотя бы взглянула на меня.

— Ну, так как? — настаивает парень.

Он молчит. Но я на этот раз тоже не уступлю! Черт с ней! Противен так противен! И я вдруг выкрикиваю так, что весь рынок испуганно поворачивается в мою сторону:

— Сколько дашь, за столько и бери! Только живо!

— А вот все мои деньги, — говорит парень и выгребает из замшевой куртки бумажки и мелочь. — Вот только пятерку себе оставлю.

Он бросает деньги на прилавок.

— Натерпишься с ней, — говорю я.

Он меня не слышит. Он смотрит на нее.

— Забери белье из прачечной, — говорит она, расчесывая волосы перед маленьким зеркальцем.

— Невропатка она, — говорю, я пододвигая к краю прилавка ее чемоданчик. — Хочешь ей удовольствие доставить — ходи с ней на лыжах, когда снег выпадет…

— Сами разберемся, — глядя на нее, отвечает парень.

— За телефон заплати, а то выключат, — говорит она, проводя по губам помадой.

Я придвигаю к торговке справа все деньги, которые выложил парень, и забираю у нее все японские хризантемы.

— Цветы она любит… Вот…

— Обойдемся без подачек, — быстро произносит парень и берет у торговки слева кровавых гвоздик на всю пятерку. Потом осторожно снимает ее с прилавка вместе с одеялом.

— Если надо будет убраться в квартире, — поворачивается она ко мне, — позвони тете Шуре. Она уберет… Будь здоров…

И парень в замшевой куртке уходит вместе с ней и с ее чемоданчиком. Возле табачного ларька он останавливается, вынимает ее из одеяла, а одеяло сворачивает и заталкивает в урну.

— Эй! — кричу я. — У нее голова часто болит!..

Но их уже нет… И никого уже нет.

Остаюсь на рынке один я с японскими хризантемами. Только они мне ни к чему.

«Вот