Читать книгу "Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня - Ирина Ивановна Ирошникова"

своими группами.

Иногда плакали. Иногда пели.

Для меня и поныне звучит их песня — эту они пели чаще других. Простая польская песенка, но слова ее, выговариваемые детскими голосами, и поныне жгут сердце:

Еде потионг здалека,

А ни хвили, ни чека

И пшед нами утека…

(О, эти поезда! Поезда, везущие свободных людей. Иногда, работая за лагерной брамой, мы видели их.

Они проносились мимо, как призраки, как видения той почти позабытой, почти нереальной жизни, в которой жили и мы когда-то…)

…Кондуктоже ласкави,

Завизь нас до Варшави… —

пели дети.

Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что детский барак для тех, кому довелось вплотную столкнуться с ним, становился самой кровоточащей из наших лагерных ран. А ран этих было у каждой из нас немало.

Дело шло к осени. На дворе становилось все холоднее. Ребятишки мерзли, особенно по ночам. Печь в бараке была, но ее не разрешали топить. И не давали топлива. И вот однажды, в особенно сырой и холодный день, я все-таки решилась истопить печь. Я знала, как доставали топливо для ревира нахтвахи. И подговорила Ксеню — ту самую женщину, которую первой встретила в детском бараке подле Толика. Ксеня была не то няней, не то санитаркой при детях. Она сильно хромала, не могла исполнять тяжелую работу. Так вот, я подговорила Ксеню. Когда стемнело, мы с ней ползком добрались до кучи угля, что лежала подле бани. Набрали уголь в подолы юбок и, придерживая зубами края, чтобы не рассыпать, так же ползком добрались обратно.

В ту ночь в бараке было почти тепло. Но печь не успела выстыть за ночь. И ауфзеерка утром обнаружила это.

Ксени в бараке не оказалось. Она была пуганая и исчезала мгновенно, едва почуяв опасность. А я была. Отхлестав меня стеком тут же на глазах у ребят, ауфзеерка увела меня за собою. (Я надеялась, что Татьянка не видит этого. Она в то время еще не поднималась с нар. А оттуда могла и не видеть.)

В барак я вернулась поздно. Тихонько, чтоб не разбудить Татьянку, взобралась к ней на нары.

Но она не спала. Приникла ко мне. Обхватила за шею холодными ручонками. Зашептала:

— Я тебя так люблю! Я тебя аж до самого неба люблю!

Из детского барака меня перевели в рабочую команду.

Когда я прощалась с Татьянкой, она не плакала. Я говорила, что спать теперь с ней будет тетя Ксеня. И тетя Ксеня будет за ней смотреть. А я буду часто к ней приходить. И что-то я еще говорила. И, прижимая ее к себе, старалась не разрыдаться.

А Татьянка не плакала. Молча, серьезно слушала меня, молча глядела на меня.

Мне посчастливилось попасть в одну команду с Наташей и Олей — эти сами ушли из ревира, попросились в рабочую команду. Из ревира было легче угодить на транспорт — в Германию.

Мы попали в один и тот же барак — двадцатый. Он помещался в близком соседстве с крематорием. Соседство страшное: гарь и смрад. Хорошо, что работали мы за проволокой и целый день не бывали на территории. На работу водили нас под усиленной охраной, с собаками. По дороге иногда встречались поляки — гражданские. С ужасом глядели на нас. Боялись заговаривать. За разговоры с узниками им тоже грозил Освенцим.

Но женщины-польки, у которых родные были в Освенциме, отваживались на это. Поджидали нас у дороги. Пытались расспросить о родных. Совали нам еду.

Шеф нашей команды, точнее, надсмотрщик был вялый пожилой немец. Он не зверствовал. Уходил в свою будочку на поле. Сидел, покуривал.

Хотя однажды он чуть не убил меня. И убил бы, наверное, если б не Ядвига Заржицкая… Но об этом позже.

Мы уже знали, что наши войска наступают, приближаются к Освенциму. Оля держала связь с мужским лагерем — там слушали радио, оттуда поступали точные сведения.

Впрочем, если б даже не поступали! Мы бы все равно догадались по поведению нашей охраны, По многим, многим приметам…

Татьянку я видела теперь лишь тайком, украдкой. Матерям разрешалось навещать по воскресеньям детей, но я ведь не была матерью. Видеть Татьянку мне удавалось при помощи Ксени. Она иногда выводила ее к проволоке.

Свидания наши всегда бывали короткими. И всегда затемно. Я даже не могла ее рассмотреть как следует. Торопливо обнимала ее. Торопливо совала ей то, что мне или девочкам удалось «организовать» для нее: морковку, свеколку, луковку. После наших свиданий оставались в памяти глаза Татьянки, блестевшие в темноте: большущие, темные, серьезные. Да ощущение холодной щечки ее, шершавых ее ручонок. Мне теперь часто снилось, будто я проникаю в детский барак, бегу к Татьянкиным нарам. А там пусто.

Из лагеря ежедневно уходили в Германию транспорты. Лагерь выстраивали на аппель и отбирали тут же наиболее сильных, наименее истощенных на вид. Переписывали номера и — на транспорт.

В отборе участвовали господа в штатском — представители различных фирм, прибывшие в Освенцим за рабочей силой.

Мы делали все, чтобы нас не отобрали. Мазали сажей лица. Горбились.

Что ожидало нас? Угонят? Уничтожат? В одном мы были уверены: немцы сделают все, только бы мы не попали живыми в руки к нашим.

Мы догадывались об этом, не зная, что в Берлине уже подписан решавший нашу судьбу приказ. Приказ, обязывавший администрацию тюрем и лагерей принять все меры… «вплоть до самых решительных», чтобы узники не были освобождены советскими войсками или же войсками союзников. В Берлине заметали следы, страшась свидетелей. И в Освенциме заметали следы.

По приказу коменданта Освенцима были взорваны все крематории. Наша команда работала теперь на разборке развалин. Разбирая кирпич, мы старались понять конструкцию печей, устройство газовых камер. Мы все-таки учились в технических вузах и могли уяснить себе их устройство. Мы старались запомнить, объясняли друг другу, чтобы потом рассказать нашим.

Теперь уже никого не отбирали на аппеле. Рассчитывали людей по пятеркам и выводили под охраной за территорию. Не на транспорт — гнали пешком.

Знали: скоро и нас угонят. Мы и так оставались почти последними. И вот наступил этот день — 19 января.

Помню, что вечерело. Шел мокрый снег. Я вызвала к проволоке Ксеню. Ксеню не угоняли: больных, инвалидов и детей оставляли в Освенциме. Что ожидало их?!

Я умоляла Ксеню не бросать Татьянку. Помню, что сильно плакала. И Ксеня успокаивала меня: «Та хиба ж я покину их (она имела в виду детей)?