Читать книгу "Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма - Вольфганг Штрик"

капитала. 26 марта 2012 г. Стивен Раттнер сообщил в «The New York Times», что не менее 93 % дополнительного дохода в 2010 г., составившего 288 млрд долл., отправилось к 1 % самых богатых налогоплательщиков, причем 37 % досталось 0,1 % налогоплательщиков, чей доход, таким образом, увеличился на 22 %. Во многом благодаря последовательному снижению налогов «у верхнего 1 % в любой фазе экономического роста последних двух десятилетий дела всегда лишь улучшались. При Клинтоне верхнему 1 % доставалось 45 % от общего роста доходов, в эпоху Буша – 65 %; сейчас эта доля достигает 93 %»[66]. Что касается имущества, то, как сообщила «The New York Times» 12 июня 2012 г., с учетом инфляции чистые активы среднестатистической американской семьи в 2010 г. – после краха рынка жилья – опустились на уровень 1990 г.

Какие бы данные мы ни использовали для описания столь беспрецедентного смещения перераспределения к верхним слоям, результат один. По подсчетам Ларри Мишеля из Института экономической политики США, с 1983 по 2009 г. 81,7 % прироста активов в стране попадало к верхним 5 % населения, тогда как нижние 60 % теряли до 7,5 % от этого прироста (в эквиваленте). Что же касается оплаты руководителей, то, как писала «The New York Times» 7 апреля 2012 г., в кризисный 2011 г. «компенсации» сотне самых высокооплачиваемых менеджеров США составили в среднем 14,4 млн долл., что в 320 раз больше среднего дохода в Америке. Аналогичные показатели для сравнения с 1970-ми годами найти, к сожалению, затруднительно, но нет никаких сомнений в том, что доходы топ-менеджеров корпораций в последние два-три десятилетия выросли в несколько раз, и не только в США[67].

Степень, с которой неолиберальный капитализм вытесняет демократический капитализм всеобщего благосостояния 1960–1970-х годов, можно оценить по тому факту, что численность граждан, участвующих в выборах, постоянно и зачастую ощутимо снижается, особенно среди тех, кто должен бы быть наиболее заинтересован в получении социальных выплат и в перераспределении доходов от верхушки к нижним слоям общества [Schäfer, 2010; Schäfer, Streeck, 2013]. Во всех западных демократиях на протяжении 1950-х и 1960-х годов наблюдалась высокая явка избирателей, однако с тех пор она упала почти на 12 процентных пунктов (рис. 2.2). Тенденция имеет универсальный характер, и нет никаких признаков того, что она изменится. В послевоенный период более половины национальных выборов с самой низкой явкой избирателей случились после 2000 г.; чем ближе выборы к сегодняшнему дню, тем выше вероятность того, что явка на них будет хуже, чем в любой другой предыдущий послевоенный период. Явка избирателей в региональных и местных выборах, как правило, еще ниже, чем в общенациональных, по крайней мере в Германии (рис. 2.3). Самая низкая явка – на выборах в Европейский парламент.

Страны: Австралия, Австрия, Бельгия, Канада, Дания, Финляндия, Франция, Германия, Греция, Ирландия, Италия, Япония, Люксембург, Нидерланды, Новая Зеландия, Норвегия, Португалия, Испания, Швеция, Швейцария, Великобритания, США.

Рис. 2.2. Явка избирателей на национальные выборы в парламент, 1950–2000-е годы

Источник: International Institute Institute for Democracy and Electoral Assistance (IDEA), Voter Turnout Database.

Рис. 2.3. Участие в выборах в Германии, 1950–2000-е годы

Источник: Armin Schäfer, Demokratie im Zeitalter wirtschaftlicher Liberalisierung, <www.mpifg.de/projects/demokratie/Daten/Wahldaten>.

Низкая явка еще не означает, что граждане всем довольны, как это утверждается в ревизионистских теориях демократии 1960-х годов [Lipset, 1963 (1960)]. Как показал Армин Шефер [Schäfer, 2010; 2011], представители самых низкодоходных групп и социальных страт реже всего участвуют в голосовании; именно среди них наблюдается самое значительное падение явки. В результате наблюдаем сильную негативную корреляцию между участием в выборах и региональным уровнем безработицы (или количеством получателей социальной помощи в регионе). В крупных немецких городах дисперсия явки между районами на выборы всех уровней начиная с 1970-х годов непрерывно увеличивалась; в более бедных районах (с высокой долей иммигрантов, безработных, низкодоходных домохозяйств и т. п.) явка стала настолько низкой, что партии все чаще стали отказываться проводить там какую бы то ни было предвыборную агитацию[68], что, в свою очередь, еще более уменьшает явку представителей социальных низов и способствует смещению партийных платформ ближе к центру.

Все свидетельствует о том, что снижение явки избирателей в капиталистических демократиях объясняется не удовлетворенностью граждан, а их безразличием. Проигравшие от нелиберальных изменений не видят, что может дать им смена правящей партии. Политика безальтернативной «глобализации» давно достигла дна общества: те, кто больше всего выиграл бы от политических изменений, не видят смысла голосовать. Чем меньше они возлагают надежд на выборы, тем больше те, кто может себе позволить полагаться на рынок, должны страшиться политического вмешательства. Политическое безразличие нижних слоев общества лишь способствует неолиберальному повороту, в результате капитализм еще дальше уводится от демократии.

ЭКСКУРС: КАПИТАЛИЗМ И ДЕМОКРАТИЯ

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление и поделиться своими общими размышлениями на тему отношений капитализма и демократии, рынков и демократической политики, неолиберализма и государственной власти. Довольно часто указывалось на то, что неолиберализм нуждается в сильном государстве, которое могло бы подавлять исходящие от общества – особенно от профсоюзов – требования вмешаться в свободную игру рыночных сил; это убедительно показано в работе Эндрю Гэмбла «Свободная экономика и сильное государство» на примере правительства Тэтчер [Gamble, 1988]. И, напротив, неолиберализм несовместим с демократическим государством, если под демократией понимается режим, который, ссылаясь на то, что действует от имени своих граждан, использует механизмы государственной власти, чтобы вмешиваться в распределение экономических благ, произведенных в условиях рынка. Такой режим подвергается критике также со стороны теории «общего котла», описывающей фискальную неэффективность государства.

В конечном счете, речь идет об очень старом конфликте между капитализмом и демократией. Во времена «холодной войны» общим местом в политическом дискурсе было заявление о том, что демократия без капитализма (или, что по сути то же самое, без экономического прогресса) невозможна, равно как невозможен и капитализм без демократии[69]. В межвоенные годы это виделось иначе: в то время как буржуазия, являясь естественным меньшинством, опасалась экспроприации со стороны демократически избранного правительства большинства (которое не могло быть никаким другим, кроме как правительством рабочих), радикальное левое движение каждую минуту остерегалось антидемократического путча в исполнении коалиции представителей капитала, армии и аристократии; фашистские режимы 1920-х и 1930-х годов доказали фундаментальную несовместимость демократической политики и капиталистической экономики. Зеркально отражая «буржуазный» подход диктатуры правого крыла, левые склонны были верить в необходимость провозглашения демократии советов, советской демократии, «диктатуры пролетариата» или «народной демократии» – конкретная терминология менялась в зависимости от теоретической и политической конъюнктуры. Так что соединение на послевоенном Западе капиталистической экономики с демократической политической системой – к тому же такой, которая строила свою легитимность на постоянном вмешательстве в рыночную