Читать книгу "Исландия - Александр Иличевский"

А разве не прекрасно видение Еноха, когда он говорит, что видел краеугольный камень земли и четыре ветра, которые носят землю и основание неба? Прекрасно и ужасно, поскольку как не устрашиться, узрев семь звёзд, подобных великим горящим горам и духам, просившим Еноха о заступничестве пред Всевышним. Это наблюдение протяжённости небесных светил – невероятное откровение в эпоху, не знавшую телескопов. В целом получается, что звёздные термоядерные реакции – это кипящее хранилище духов.

Мои блуждания во время топосъёмок, мои маршруты напоминали мне хождения самого Еноха, едва ли не дословно. Ведомый ангелом, он переходит от одного метафизического места к другому, и вот он видит на западе горный хребет, скалы и четыре глубокие и обширные долины, о которых ангел сообщает, что они предназначены для того, чтобы в них собирались все души сынов человеческих.

И вот это представление мне нравится очень, оно необычайно подходит моему пониманию ландшафта: «И в дни конца времён горы будут скакать, как овны, и холмы будут прыгать, как агнцы, насытившиеся молоком; и все они сделаются ангелами на небе».

Так был ли я когда-либо счастлив? Во-первых, да, в какие-то минуты был. Во-вторых, счастье сущность необещанная. Но даже амёбы обязаны быть счастливы, поскольку без этого химического вознаграждения эволюционный процесс может пойти вспять. В идеале, конечно, писатель не обязан жить человеческой жизнью, скорее он должен обитать на берегу моря или реки, прогуливаться, рыбачить и выращивать карманные облака, однако никто, кроме фортуны, не способен обратить его к такому способу существования. Лично для меня обстоятельства никогда не складывались в пользу досуга. Но, в конце концов, счастье – это всего лишь осознание, чем именно желаешь заниматься, и возможность это выполнять. Справедливость хотя бы первой части этой формулы – уже крошки хлеба для птичек небесных. Рахманинов сокрушался: «Если мне не удаётся играть день или два, я уже сам чувствую, что играю хуже; если не буду играть неделю – это почувствуют и другие». С писательством дела обстоят примерно так же, нет никакого приобретаемого навсегда «мастерства», есть только труд, в котором чем дальше в лес, тем больше дров, и есть удача. Причём без труда нет удачи и удачи нет без труда. И если с работой более или менее понятно, то с удачей всё значительно сложнее, ибо она парадоксально связана с творческими способностями, суть которых в том, чтобы чувствовать и чувство это уметь точно передавать другим. И вот здесь даже фортуна бессильна. В отличие от бесконечности.

Море на Апшероне особенно было связано с осознанием бескрайности – низкие берега по мере удаления от них исчезали за накатывавшими волнами довольно скоро, дно моря на долгом протяжении было испещрено длинными отмелями, и плавание происходило от одной к другой, с непременным отдыхом на каждой, так что вскоре можно было отплыть от берега на километр и далее, почувствовав себя практически в открытом море. К морю нужно было идти по пустынной местности, покрытой солёной коркой, крошащейся под ногами, потом долго брести по мелководью, и так складывались две бескрайности – пустыни и морской глади. Бесконечность обучает нас грусти.

Что же я делал, пока меня не было на Земле, чем занимался? Я прожил несколько жизней – слонялся, путешествовал, работал. Кем только не был! Программистом и координатором отдела продаж, менеджером по закупкам, ответственным представителем компании и IT-журналистом, писал для журналов и радио. И всё это время я путешествовал. Много лет меня неудержимо тянуло в Крым и в низовья Волги, на Каспий, я побывал в Мазендеране, в Туруханской тайге, на Чукотке. Однажды я попал в экспедицию, суть которой состояла в том, чтобы, сплавляясь на плотах, исследовать опустевшие в новейшее время берега одного из притоков Лены. На всём его протяжении мы встретили множество брошенных деревень и не встретили ни одного человека, только медведей, ловивших на перекатах рыбу. После этого странного, как рассказ Кафки о Сибири, путешествия моя жажда пространства окончательно сменилась стремлением к цивилизации.

Калейдоскопическое разнообразие своих работ я вспоминаю с удивлением. Когда-то я трудился в рекламном отделе одной компании, торговавшей компьютерами и оргтехникой. Розничный салон находился в помещении бывшей столовой Института радиотехники в Большом Трёхсвятительском переулке, в замечательном районе Москвы, полном истории и историй. Например, в том же здании располагалась когда-то редакция «Русского вестника», куда за гонорарами являлись Толстой и Достоевский. Выше по переулку, ближе к Покровскому бульвару, находилась Ляпинская ночлежка, воспетая Гиляровским, а в Морозовской усадьбе левые эсеры когда-то держали в заложниках Дзержинского. Там же во флигеле жил и умер Левитан – и так далее. Гуляя по окрестностям, скучать не приходилось, благодаря чему на внутреннем сайте компании регулярно появлялись краеведческие очерки. Принимал я участие и в оформлении торгового пространства. Однажды нам пришло в голову украсить интернет-кафе гипсовыми барельефами иероглифов цивилизации майя. Сказано – сделано, и мы несколько дней замешивали обжигающий гипс и потом орудовали резцами, глотая пыль, пахнущую травмпунктом, в память о гениальном подвиге Кнорозова, который расшифровал для человечества, казалось бы, канувшую эпоху. Но главное, что открылось тогда в том переулке, – оббивая штукатурку, мы извлекли из стен сплющенные пули, две горсти. Такова Москва со своими подвальными тайнами, в ней есть особенное подземное солнце, тусклое и никогда не заходящее, как и положено городу с остановившейся и не расхлёбанной ещё историей.

А ещё когда-то в Сан-Франциско я устроился летом развозчиком пиццы. Мне надо было заработать денег на автомобиль, достаточно исправный, чтобы доехать до Луизианы. В тот год Бразилия выиграла чемпионат мира, и мой первый день работы был полон гудящих автомобилей с высунувшимися по пояс девушками. Они были пьяны от счастья и размахивали жёлто-зелёными флагами. Вряд ли какая-либо другая работа может сравниться с возможностью узнать город до самого его мозжечка, которую даёт вам мозаика из коротких встреч с голодными людьми. Вы протягиваете им горячую пахучую коробку, а взамен они одаривают вас своим характером, какими-нибудь мизансценами в дверных проемах самых разных квартир, домов или обиталищ (пиццу, например, могли заказать бездомные – по телефону в ближайшем баре). До сих пор помню десяток ярких, иногда безумных, иногда даже опасных или восхитительных встреч. Однажды ночью мне довелось принести заказ слепому человеку, в квартире которого был выключен свет, а когда он его включил, все стены оказались увешаны зеркалами. Я довольно быстро обнаружил зависимость: какие именно клиенты дают больше всего чаевых. Наименее доходны были заказы в особняки респектабельных районов, например на улице Sutter. На улице California был один роскошный дом, где взрослые всегда посылали расплатиться сына – рыжего быстрого мальчика лет семи. Он принимал от меня сдачу и, глянув в ладонь, ссыпал всю мелочь без остатка себе в карман, неизменно при этом воровато оглядываясь на вход в столовую, где находились, судя по голосам, его родители. А самые большие чаевые я получил в адском месте на Buchannan, в муравейнике социального жилья времён освободительного правления Джона Кеннеди, куда полицейские боялись сунуться без шлемов и бронежилетов. Хозяин пиццерии, необъятный грек Дин в очках, припорошенных мукой, снаряжая меня в жерло расовых проблем американского общества, всегда грустно качал головой и охал, будто это я его туда посылал, а не наоборот. Самые большие «типы» в моей жизни мне дал негр с проваленным сифилитическим носом, края которого были обмазаны синтомициновой эмульсией. Этот запах из забытого детства вызвал волнующий прилив смутных припоминаний, подкреплённых тем, что опустилось мне в ладонь. Негр дал мне шесть долларов, всю сдачу с двадцатки за Pepperoni Medium из Round Table Pizza на Van Ness Street. Шесть восхитительных мятых баксов. Это было целое сокровище. На них я мог пировать вечером у океана двумя бутылками «Гиннесса», упаковкой beef-jerky и пачкой сотого «кента». Тот несчастный негр наверняка давно уже прах. Я видел его всего несколько секунд своей жизни, но вспоминаю его куда чаще, чем все премии, зарплаты и того мальчика с California Street.