Читать книгу "Дочь любимой женщины - Денис Драгунский"

Он подошел к окну, просунул руку за гардины, нажал на кнопку, и старые металлические жалюзи со скрежетом поползли вверх. Сквозь плотные занавески пробивался ровный неяркий свет. Савельев увидел привычную обстановку своей спальни: большая кровать с тумбочками по обе стороны, два шкафа, торшер, кресло, узенький книжный стеллаж.

– Насчет времени, – продолжил Мишин. – Мы целиком перешли на десятичку. Сто минут – один час. Сто часов – одна монада. Десять монад – декада. Десять декад – один цикл. Десять циклов – один период. Спросишь, сколько длится минута? Сто секунд! – засмеялся он. – Главное, отцепиться от солнца и луны, дней и ночей, закатов и рассветов, весны и осени, от всей этой чепухи.

– Их что, совсем отменили?

– Да бог с тобой! Вовсю бушуют. Балуют нас своей красотой. Но к нашему расписанию это не имеет никакого отношения. Темно – включи свет. Светло – зашторь окно.

– Погоди! – вдруг вспомнил Савельев. – Если я столько лет был без сознания и тут у вас все изменилось, почему же моя квартира точно как была?

– Не вся квартира, а только спальня, – поправил Мишин. – Специально для тебя, старичок. Чтоб тебе уютно было привыкать. Но ты уже в другом месте. Открой окно.

Савельев встал, первым делом достал из комода трусы, оделся и только потом отдернул шторы. И ахнул.

За окном был чудесный регулярный парк, почти как Версаль, только меньше и уютнее. Газоны, бордюры, клумбы, вазы, мраморные статуи, стриженые шары и кубики каких-то плотных кустарников.

– Обалдеть, правда? – сказал Мишин. – Но если Париж вам скучен, то вот!

Он что-то нажал на пульте, который лежал на подоконнике.

За окном было море. Волны окатывали каменистый пляж. Сквозь плотно закрытые окна едва доносился мерный шум и тонкие крики чаек. Пахло свежестью.

– Ну или… – сказал Мишин.

Луна сквозь ветви яблоневого сада. Вдали – амбар, крытый соломой. Тихий стрекот ночных цикад.

– И еще много всякого, – сказал Мишин, щелкая переключателем. – Вот, гляди, вид на мегаполис с сорок пятого этажа. Узкая улочка старинного городка. Захламленный двор со ржавыми пожарными лестницами и бельем на веревках. Тыща вариантов.

– Супер, – сказал Савельев. – Плазма-херазма, кондишен-шмондишен, прогресс науки, ура. А что там снаружи на самом деле?

– На самом деле райончик хероватый, – потупился Мишин. – Как, впрочем, все районы нашего городка. Старик, теперь нет ни «старого центра», ни «золотой мили», ни «пешеходных улиц». В принципе нет. Нигде и никогда. С этим надо смириться. Твой дом, например, смотрит на речной порт, вот, любуйся.

Он выключил изображение, нажал на ручку и открыл окно.

Квартира была на десятом этаже.

Видно было, как внизу остановился товарный состав, старый и обшарпанный. У причала стояла баржа. Над ней навис кран с четырехпалой хваталкой, которой обычно перегружают металлолом. Стрела крана нырнула в трюм и тут же поднялась, подхватив целую жменю голых живых людей. Кран повернулся и ссыпал их в вагон без крыши, так называемый «думпкар». Двое упали на платформу. Подбежали собаки и стали их грызть. Тут же прибежали люди в форме с дубинками, отогнали собак. Один человек поднялся и сам поковылял к вагону. Второй остался лежать, Савельев видел, как под ним расплывается лужица крови: видно, собаки порвали ему горло или живот. Люди с дубинками стояли, кажется, в растерянности. Потом прибежали еще двое, с носилками. Раненого – или убитого? – уложили и унесли. Собаки стали вылизывать кровь. Меж тем кран еще раз забрался в трюм и перегрузил в думпкар еще одну жменю голяков.

– Что это? – спросил Савельев.

– Белковая пища, – пояснил Мишин. – Цивилизованный мир давно отказался от мяса животных. По этическим соображениям. Более того. Выращивать лабораторное мясо из клеток животных тоже признано этически неприемлемым. Ведь животные не могут дать согласие на использование своих клеток! Значит, это насилие. Но природные белки все-таки необходимы.

– А эти, значит, согласны? – Савельев посмотрел вниз.

– Разумеется, – сказал Мишин. – Они дали информированное согласие. Обладая свободой воли, высоким интеллектом и правом принимать решения. Кроме того, это не бесплатно, разумеется. Их родственники получают компенсацию.

– А они что, из нецивилизованного мира? – спросил Савельев.

– Как не стыдно! Уже давно нет таких непристойных, замшелых понятий. Весь мир уже давно одинаково цивилизован!

– То есть любой может продать себя на мясо?

– Несомненно. Но некоторых не покупают. Не все особи, а тем более не все подвиды и генотипы, одинаково полезны! – захохотал Мишин, подмигивая и тыча Савельева жестким пальцем в живот.

Савельев неуверенно усмехнулся в ответ.

– Точно?

– Точно, – сказал Мишин. – Нас с тобой не купят. Не бойся.

– Спасибо, – сказал Савельев, взял с тумбочки длинную пилку для ногтей и загнал своему другу под ложечку.

Рукой держал его за лицо, чтоб не орал.

Потом отбросил его на пол и стал звать Ленку.

Она не отзывалась.

За окном раздался лязг. Железнодорожный состав чуть подвинулся, и кран стал загружать голыми людьми следующий вагон.

Савельев выбросил Мишина в окно, закрыл окно и пощелкал пультом. Выбрал город, очень похожий на Ригу: красивые дома стиля модерн и вдали церковь. Кажется, святой Гертруды.

Посмотрел на часы. Было уже 27:11.

Потом лег в постель и стал дожидаться неизвестно чего.

Лес

рассказ моего приятеля

Лес, боже ты мой!

Наш лес! Чистый, просторный, небольшой, но бесконечный.

Небольшой потому, что с ближней стороны ограничен оврагом, над которым – заборы последнего ряда домов нашего поселка, а с дальней стороны – полем, где растет какой-то бестолковый овес; среди него посеяна вика, она перепутывает стебельки и колоски своими тонкими зелеными усиками.

Слева лес обрезан широкой просекой, на которой стоят столбы электролинии. За нею – уже другой лес, как бы не наш, хотя вход в него никому не заказан. Но мы туда почему-то не ходили, разве что специально за грибами. А гулять – нет.

Справа был большой серо-кружевной ельник, частый, только верхушки толстых елей зеленые, а внизу – путаница давно высохших, потерявших хвою веточек, как будто идешь сквозь старый, заношенный оренбургский платок; а дальше – еще правее, спуск к речке, узкой, мелкой, заросшей кувшинками, через которую перекинулись треснувшие от старости ветлы – а на том берегу уже другой, тоже чужой лес, с покинутыми деревянными пионерлагерями и каким-то странным поселочком, словно уснувшим в тридцатых годах: цветные низкие заборчики, георгины и золотые шары под окнами, на окнах выцветшие ситцевые занавески и кружевные бризки, в палисадниках клумбы, обложенные кирпичом, там настурции, ноготки и бархатцы; ходят бабушки с седыми прическами, и бегают дети в просторных коротких штанишках на помочах… Почему-то даже мимо проходить было страшновато.